— Я сама растоплю. И так заставила тебя рано встать.

— Подумаешь! Я привык. Каждое утро Батор-вану готовил завтрак.

— Тем более...

— Тогда я пошел за водой. Если, моя госпожа, тебе угодно, то вставай. Да смотри, чтоб зола в глаза не попала, когда станешь раздувать огонь. Пойду зачерпну простым кожаным ведром водицы из государыни Толы. — И он зашагал босиком по траве.

— Милый, надень гутулы.

— Обойдется! — ответил он и ушел.

Гунчинхорло сложила и увязала вещи, находившиеся в палатке, и, пока разводила огонь, пришел Того.

Вдвоем они приготовили чай и уселись рядышком перед очагом. «Неужели мне все это не снится, — подумала Гунчинхорло. — А каково было шагать по степи с караваном! Вот по этой самой дороге шла я со своим тощим верблюдом... Разве такое забудешь? Нет, не забыть... Как не забыть и того дня, когда меня нашла и взяла к себе семья Хатан-Батора. Какое счастье, что мы встретились с Того! Только бы его снова не позвали на войну!»

Гунчинхорло расчесала волосы, починила носки Того, пригнала быков. Пока она сновала взад-вперед, Того, прислонясь к стене хижины, курил трубку, прихлебывая чай. В лесу на горе Бургасан пели соловьи. Соловьиные трели вызвали в памяти Того песни, что пели цирики в своих палатках, когда стояли под Улясутаем.

«Где я уже слышал эту мелодию? Ах, да. На пиру, когда встречали Хатан-Батора...» Он словно увидел вновь и высокую Отгон-тэнгри, и величественный Сутай-хайрхан, и Цамбага-рав, на вершинах которых громоздились тучи, пронизанные палевыми лучами восходящего солнца. Все это Того десятки раз видел во время сражений, но изумительную красоту родного края, казалось, ощутил только теперь.

Когда они отправились усмирять Бавужава и ехали по безбрежной халхаской степи, одни цирик из Цэцэи-ханского аймака запел вдруг протяжную степную песню «Маленький соловый конь». Казалось, голосу певца внемлют не только цирики, но и кони и весь широкий степной простор. Хороша была эта песня! Но вот кончилась степь, исчезли песчаные барханы, и далеко впереди появились очертания гор — гора Гур-ван-сайхан, «Камни великой земли»! Расположенные рядом, они будто поддерживали друг друга. Когда вскрылись реки и начался ледоход, цирики думали лишь об одном: как переправиться на другой берег, и некогда было даже взглянуть на реку, где плыли, обгоняя друг друга, бесформенные льдины. А звон тающих ледяных сосулек — это ведь настоящая музыка! А синие озера: Хяргас, Цэцэг, Буйр. Того вспомнил, как раньше, попав на берега этих озер, он думал только о том, не затаился ли где-нибудь враг, и вовсе не замечал, как переливаются рябью синие волны, как шуршит на ветру камыш, как перекликаются в зарослях птицы. И каждая река утоляла жажду всадника, в каждом озере он поил своего коня...

Лишь теперь он по-настоящему услышал птичьи голоса и увидел красоту переливающихся рябью волн. «О моя родина, колыбель моя! Ты принесла мне, обездоленному, счастье! До последнего вздоха стану я прославлять тебя, прекрасная моя земля!»

Того вдруг почувствовал рядом легкое дыхание. «Замечтался. Милая ты моя Гунчинхорло... Пусть страданиям твоим придет конец! » — подумал он.

— Пора в дорогу. О, да ты успела и палатку разобрать!

А я задремал.

— Нет, я видела, что ты сидишь с открытыми глазами и словно мечтаешь о чем-то. Решила тебя не тревожить, собрала все сама.

— Ну, я сию минуту погружу пожитки и запрягу быков.

Гунчинхорло немного пополнела, но осталась такой же статной, как и в юности. Того же, который прежде казался до времени состарившимся, очень изменился — он стал живым, подвижным, веселым. Неужели было такое время, когда он страшился встречи с этой женщиной? «Я не просто жалею Гунчинхорло, я люблю ее, — думал он. — Если она бросит меня и уйдет к Гава-ламе или к кому-нибудь другому, я по-настоящему осиротею». Человек легко распознает страдание, а счастье не сразу замечает и нередко проходит мимо него.

Отмечая полное изгнание из Монголии унгерновских бандитов, правительство Советской России наградило орденами Красного Знамени главнокомандующего вооруженными силами Монголии Сухэ-Батора, заместителя главнокомандующего Чойбалсана и командующего войсками Западного края Хатан-Батор-вана Максаржава. Правительство в связи с награждением трех полководцев устроило в их честь завтрак. По указанию бээса Цэрэндоржа, управляющего делами министерства иностранных дел, в большой праздничной юрте на почетном месте был поставлен стул с высокой спинкой — для Сухэ-Батора, справа от него должен был сидеть Максаржав, слева — Чойбалсан.

Когда три полководца после приема в посольстве Советской России, где им были вручены ордена, подъехали вместе с советским посланником к праздничной юрте, все радостно приветствовали их.

Провозгласив традиционное благопожелание — чтобы монгольский и русский народы во веки вечные шли вместе, жили в братском соседстве, а в тревожное время действовали сообща, — Хатан-Батор Максаржав взволнованно сказал, обращаясь к советскому посланнику:

— Глубокоуважаемый господин посланник! Я хочу выразить вам сердечную благодарность за высокую оценку моих скромных заслуг и награждение меня драгоценным орденом.

В письме Народного правительства Монголии, которое было опубликовано в связи с этим награждением, отмечался героизм, проявленный Максаржавом при разгроме войска Бакича в Улангоме.

«Подданный нашего государства полководец Максаржав, — говорилось в этом письме, — действуя совместно с красноармейцами, оказывающими нам помощь от лица великого русского народа, разгромил и уничтожил бандитскую шайку Бакича. Рабочие, крестьяне и арагы Монголии и России гордятся своим героем и радуются за пего».

Никогда не забыть Максаржаву тот поход!

Когда занимали Улангом, войско у Максаржава было численно меньше, чем у Бакича, цирики были плохо вооружены. Белогвардейцы, преследуемые с тыла Красной Армией, ворвались в Монголию, надеясь найти здесь опору и защиту, но просчитались — цирики Хатан-Батора окружили Улангом.

Максаржав велел поставить палатку и развести огонь под гаганом. Сидя перед оптом на двух войлочных, крытых тканью тюфяках, положенных прямо на снег, он приказал позвать Далая.

— Поезжан к белогвардейцам, отвезешь вот это письмо. Мы предлагаем нм сдаться, не хочется лишних жертв. Только обязательно возьми с собой белый флаг.

— О жанжин! А что, если поехать без этого флага? — спросил Далай. «Я же знаю, что, когда белые сдаются, они обычно привязывают к штыку или к палке белую тряпку — кусок рубахи или подштанников. Что же это такое получается? Я должен ехать с белым флагом, как будто собираюсь сдаваться в плен!»

Угадав его мысли, Максаржав сказал:

— Нет, Далай, ты едешь не сдаваться в плен. Ты представитель, которому поручено вести переговоры. А если не будет флага, они, чего доброго, отправят тебя на тот свет. Поезжай без разговоров.

Максаржав понимал, что сейчас испытывает Далай, по иного выхода не было.

Вместе с Далаем поехали еще двое цириков.

В лагере с нетерпением ждали их возвращения. Наконец вдали показались силуэты трех всадников, и Максаржав с облегчением вздохнул.

— Ну и заносчивый же тип этот Бакич, — сказал Далай, подъехав к палатке командующего. — Заявил: кроме самого Хатан-Батора, я никому не сдамся. Если вы ведете переговоры и в самом деле от имени Максаржава, покажите мне его.

— Вот как! Давайте коня!

— Вам бы лучше не ездить, жанжин! От белогвардейцев всего можно ждать...

— Если они меня прикончат, то от них самих ничего не останется, это они отлично знают. А человеку, сражающемуся за правое дело, бояться нечего, — сказал Максаржав и сел на коня. Далай и еще несколько бойцов решили сопровождать полководца.

Когда белогвардейцы увидели издали Максаржава на буланом коне, они двинулись ему навстречу с белым флагом. Так, уничтожив сначала передовой отряд бакичевцев, он заставил остальных сдаться.