Нет, нет и еще раз нет! Не отрекайтесь. (Движение в зале.)
Господа! Уверуйте в самих себя! Нет для людей зрелища прекраснее, чем смелость в милосердии! Ведь в данном случае милосердие не есть неосторожность; милосердие — мудрость; милосердие — это конец гнева и ненависти; милосердие — это разоружение. Спокойное будущее — вот что вы должны дать Франции, господа, вот чего Франция ждет от вас!
Сострадание и мягкость — хорошие средства управления. Поставить нравственные законы выше законов политических — вот единственное средство заставить революцию подчиниться цивилизации. Сказать людям: «Будьте добрыми!» — значит сказать им: «Будьте справедливыми!» За великими испытаниями должны последовать великие примеры. Рост бедствий искупается и возмещается ростом справедливости и мудрости. Воспользуемся же страданиями общества, чтобы извлечь для человеческого разума еще одну истину, а какая истина может быть выше этой: прощать — значит исцелять!
Голосуйте за амнистию!
Наконец, подумайте о следующем:
Амнистию не обойти. Если вы проголосуете за амнистию, вопрос будет исчерпан; если же вы отвергнете амнистию, вопрос возникнет вновь.
Я хотел бы остановиться на этом, но возражения делаются все упорнее. Я уже слышу их. «Как! Амнистировать всех?» — «Да!» — «Как! Не только политических, но и обычных преступников?» Я говорю: «Да!» А мне возражают: «Никогда!»
Господа! Мой ответ будет кратким, и это будут мои последние слова.
Я просто открою перед вами страницу истории. Вывод вы сделаете сами. (Движение в зале. Воцаряется полная тишина.)
Двадцать пять лет тому назад нашелся человек, восставший против целой нации. В один декабрьский день, или, вернее говоря, в одну декабрьскую ночь, этот человек, которому было поручено защищать и охранять Республику, схватил ее за горло, повалил наземь и убил, совершив самое большое преступление в истории. (Возгласи «Превосходно!» слева). И так как всякое преступление влечет за собой другое, то этот человек и его сообщники совершили вслед за этим злодеянием бесчисленные уголовные преступления. Пусть говорит история! Воровство: двадцать пять миллионов были насильственно «взяты взаймы» в банке; подкуп чиновников: полицейские комиссары, превратившись в преступников, заключили под стражу депутатов, пользовавшихся правом неприкосновенности; подстрекательство военнослужащих к дезертирству и разложение армии: осыпанных золотом солдат толкали на мятеж против законного правительства; оскорбление правосудия: солдатчина изгоняла судей с их мест; разрушение зданий: дворец Национального собрания был разрушен, особняк Салландруз был подвергнут обстрелу; убийство: Боден был убит, Дюссу был убит, на улице Тиктонн был убит семилетний ребенок, бульвар Монмартр был усеян трупами; позднее, ибо это чудовищное преступление распространилось на всю Францию, был расстрелян Мартен Бидоре (его расстреливали дважды), а Шарле, Сирас и Кюизинье были публично умерщвлены на гильотине. Впрочем, виновный во всех этих преступлениях был рецидивистом; и так как я ограничиваюсь только областью его уголовных преступлений, напомню, что он уже совершил раньше покушение на убийство: в Булони он стрелял из пистолета в армейского офицера, капитана Коль-Пюижелье. Господа! События, о которых я напоминаю, чудовищные декабрьские события, не были только политическими преступлениями, они были и преступлениями уголовными; с точки зрения истории они распадаются на следующие составные части: вооруженное ограбление, подкуп, насилие над судьями, разложение армии, разрушение зданий, убийства. И я спрашиваю: против кого были совершены эти преступления? Против народа. Ради чьей выгоды? Ради выгоды одного человека. (Возгласы. «Превосходно! Превосходно!» слева.)
Двадцать лет спустя Париж потрясла новая катастрофа — событие, последствия которого занимают вас сегодня.
После грозных пятимесячных атак Париж был поражен той страшной лихорадкой, которая на языке военных людей называется «осадной лихорадкой». Париж, изумительный Париж, стоически вынес долгую осаду; он испытал голод, холод, тюремное заключение, ибо осажденный город — это город-узник; он выдержал ежедневные бои, снаряды и картечь, но он спас не Францию, а то, что, быть может, еще выше — честь Франции. (Движение в зале.) Он истекал кровью и не жаловался. Враг мог заставить его проливать кровь, но оскорбить его могли только французы, и они оскорбили его. Его лишили звания столицы Франции. Париж остался лишь столицей… мира. И тогда первый из городов пожелал стать хотя бы вровень с последней деревушкой — Париж пожелал стать коммуной. (Шум справа.)
Вот откуда гнев, вот откуда конфликт. Не думайте, что я пытаюсь здесь что-нибудь смягчить. Да, — и я не дожидался сегодняшнего дня, чтобы заявить об этом, слышите? — да, убийство генералов Леконта и Клемана Тома — это преступление, так же как и убийство Бодена и Дюссу; да, поджог Тюильрийского дворца и ратуши — это преступление, так же как разрушение зала Национального собрания; да, убийство заложников — это преступление, так же как убийство прохожих на бульваре. (Аплодисменты на скамьях крайней левой.) Да, все это преступления! И если ко всему прибавляется еще и то обстоятельство, что речь идет о рецидивисте, у которого на совести, скажем, выстрел в капитана Коль-Пюижелье, то дело осложняется еще больше; все это я признаю и добавляю: то, что верно для одной стороны, верно и для другой! (Возгласы «Превосходно!» слева.)
Существуют две группы фактов, разделенных промежутком в двадцать лет: события Второго декабря и события Восемнадцатого марта. Эти события объясняют друг друга; оба эти события политического характера, вызванные, правда, совершенно различными причинами, заключают в себе то, что вы называете уголовными преступлениями.
Установив это, я приступаю к оценке. Я хочу стать на точку зрения правосудия.
Очевидно, что отношение правосудия к одинаковым преступлениям должно быть одним и тем же; если же правосудие подошло к ним не одинаково, то оно должно было учесть, с одной стороны, что население, только что проявившее героизм перед лицом врага, вправе рассчитывать на известную мягкость, что в конечном счете в этих преступлениях были повинны не все парижане, а всего лишь несколько человек и что, наконец, если рассматривать самое существо конфликта, то Париж, право же, имеет право на автономию, так же как Афины, называвшие себя Акрополем, как Рим, называвший себя Urbs, как Лондон, называвший себя Сити; правосудие, видимо, должно было учесть, с другой стороны, и то, насколько омерзительна западня, устроенная этим лжецарственным выскочкой, который убивал, чтобы властвовать; и, поставив на одну чашу весов право, а на другую — дела узурпатора, правосудие, видимо, должно было приберечь всю свою снисходительность для народа, отчаявшегося и измученного, и всю свою суровость — для жалкого принца-авантюриста, ненасытного кровопийцы, который после Елисейского дворца захотел попасть в Лувр, который, сразив кинжалом Республику, этим же оружием пронзил насквозь собственную присягу. (Возгласы «Превосходно!» слева.)
Господа! А каков же ответ истории? Виселицы Сатори, Нумеа, восемнадцать тысяч девятьсот восемьдесят четыре осужденных, ссылки на поселение, заключение, принудительные работы, каторга в пяти тысячах миль от родины, — вот как правосудие карало за Восемнадцатое марта! А что сделало правосудие в ответ на преступление Второго декабря? Оно присягнуло этому преступлению! (Продолжительное движение в зале.)
Я ограничиваюсь фактами юридического характера; я мог бы привести и другие, еще более прискорбные, но ограничусь этим.
Да, все это правда! Могилы, многие могилы были вырыты здесь и в Каледонии; после рокового 1871 года протяжные предсмертные крики врываются в атмосферу того своеобразного мира, каким является осадное положение. Двадцатилетний юноша приговорен к смерти за газетную статью. Ему заменяют казнь каторжными работами. Находясь в пяти тысячах миль от своей матери, он умирает от тоски по родине. Ностальгия привела в исполнение первоначальный приговор. Система наказаний была и остается по сей день ничем не ограниченной. Есть председатели военных трибуналов, запрещающие адвокатам произносить слова снисхождения и умиротворения. Недавно, двадцать восьмого апреля, через пять лет после Коммуны, был вынесен приговор одному рабочему, признанному всеми свидетелями честным и трудолюбивым человеком; и вот он сослан в крепость; таким образом, кормилец оторван от семьи, муж — от жены, отец — от детей; несколько недель тому назад, первого марта, еще одна партия политических заключенных, вперемежку с обычными каторжниками, вопреки нашим протестам, была погружена на корабль для отправки в Нумеа. Мартовский ветер помешал отплытию судна. Порою кажется, что само небо хочет дать людям время подумать; милосердная буря дала отсрочку; но как только шторм стих, корабль отплыл. (Сильное волнение в зале.) Репрессии неумолимы. Вот как карают за Восемнадцатое марта!
