И час пробьет. Оно уже близится, это ужасное отмщение. Уже сегодня мы слышим грозную поступь истории — это шагает наше победоносное будущее. Да, уже завтра все начнется, уже завтра Франция будет проникнута только одной мыслью: прийти в себя, обрести душевное равновесие, стряхнуть кошмар отчаяния, собраться с силами; взращивать семена священного гнева в душах детей, которым предстоит стать взрослыми; отливать пушки и воспитывать граждан; создать армию, неотделимую от народа; призвать науку на помощь войне; изучить тактику пруссаков, подобно тому как Рим изучал тактику карфагенян; укрепиться, стать тверже, возродиться, снова сделаться великой Францией, Францией Девяносто второго года, Францией, вооруженной идеей, и Францией, вооруженной мечом. (Возгласы: «Превосходно! Превосходно!»)

А затем, в один прекрасный день, она внезапно распрямится! Да! Это будет грозное зрелище; все увидят, как одним рывком она вернет себе Лотарингию, вернет Эльзас!

И это все? Нет! Нет! Она займет — вы слышите? — займет Трир, Майнц, Кельн, Кобленц…

Возгласы на разных скамьях. Нет! Нет!

Виктор Гюго. Послушайте, господа! По какому праву французское Собрание останавливает порыв патриотических чувств?

Различные депутаты. Говорите, выражайте свою мысль до конца.

Виктор Гюго. Все увидят, как Франция распрямится, как она вернет себе Лотарингию, вернет Эльзас. (Возгласы: «Да! Да! Превосходно!») И что же, это все? Нет… Она займет Трир, Майнц, Кельн, Кобленц, весь левый берег Рейна… И тогда все услышат громкий голос Франции: «Наступил мой черед! И вот я здесь, Германия! Но разве я твой враг? Нет! Я твоя сестра. (Возгласы: «Превосходно! Превосходно»!) Я все у тебя отвоевала и все тебе возвращаю, но при одном условии — мы станем отныне единым народом, единой семьей, единой республикой. (Движение в зале.) Я разрушу свои крепости, ты разрушишь свои. Мое отмщение — это братство! (Возгласы слева: «Браво! Браво!») Пусть больше не будет границ! Пусть Рейн принадлежит всем! Станем единой республикой, станем Соединенными Штатами Европы, создадим общеевропейский союз, укрепим свободу Европы, утвердим мир во всем мире! А теперь обменяемся рукопожатиями, ибо мы оказали друг другу услуги: ты меня избавила от моего императора, я тебя избавляю от твоего». (Возгласы: «Браво! Браво!» Аплодисменты.)

Граждане, депутаты Эльзаса и Лотарингии, в порыве благородного горя, подали в отставку. Мы не должны ее принимать. Мы не только не должны ее принимать, но нам следовало бы продлить их полномочия. Даже когда мы уйдем, они должны остаться. Почему? Потому что их нельзя заменить.

Сейчас, в силу проявленного ими героизма, в силу переживаемого ими несчастия, в силу — увы! — нашего плачевного отступничества, оставляющего их в руках врага в качестве выкупа, сейчас, повторяю, Эльзас и Лотарингия в большей степени представляют собой Францию, нежели сама Франция.

Граждане, я подавлен скорбью; меня заставляет говорить только высший долг; дорогие и благородные коллеги, слушающие меня, если я буду говорить несколько сбивчиво, простите и поймите мои чувства. Я никогда не мог бы поверить в возможность заключения подобного договора. Моя семья родом из Лотарингии, я сын человека, защищавшего Тионвиль. То было почти шестьдесят лет назад. Он предпочел бы расстаться с жизнью, чем отдать ключи от города. Этот город, который под его защитой устоял против всех вражеских усилий и остался французским, ныне стал прусским. О, я в отчаянии! Позавчера в Собрании я боролся за каждую пядь земли; я защищал Лотарингию и Эльзас; я пытался словом добиться того, чего мой отец добивался шпагой. Он победил, я — побежден. Увы! Мы все побеждены. Рану, нанесенную родине, каждый из нас ощущает в глубине своего сердца. Мужественный мэр Страсбурга только что умер от нее. А мы попытаемся жить. Попытаемся жить, чтобы увидеть будущее, больше того — чтобы его создать. А пока — подготовим его.

Подготовим его. Каким образом?

Сопротивлением, которое начнется сегодня же.

Будем выполнять этот ужасный договор только буквально.

Не допустим ничего, кроме того, что им обусловлено.

Так вот: в нем не обусловлено, что Собрание должно вычеркнуть из своего состава депутатов Эльзаса и Лотарингии; сохраним же их.

Допустить их уход — это значит подписать договор дважды. Это значит добавить к вынужденной уступке уступку добровольную.

Сохраним их.

Договор никак этому не препятствует. Если бы мы пошли дальше того, что от нас требует победитель, это было бы непоправимым самоунижением. Это означало бы, что мы сами, без понуждения к тому, преклоняем и второе колено.

Наоборот, подымем Францию.

Отказ принять отставку эльзасских и лотарингских депутатов подымет ее.

Утверждение мирного договора было унизительным делом; этот отказ будет делом великим. Одним мы загладим другое.

Моя мысль, которую я хочу развить, такова: пока Лотарингия и Эльзас разлучены с Францией, надо сохранять их депутатов не только в этом Собрании, но и во всех последующих его созывах.

Мы, депутаты остальной части Франции, мы все временные; они одни не временные.

Франция может обойтись без нас, но не без них. Нам она может дать преемников, им — нет.

В Эльзасе и Лотарингии у нее отнят голос.

Ненадолго, я в этом уверен; но пока сохраним эльзасских и лотарингских депутатов.

Лотарингия и Эльзас — военнопленные. Оставим у себя их представителей. Оставим их на неопределенное время, до дня освобождения обеих провинций, до дня воскрешения Франции. Создадим привилегию героическому несчастью. Пусть этих депутатов сделают, в виде исключения, постоянными, поскольку их доблестные земли стали, в виде исключения, порабощенными.

Первоначально я намеревался собрать все, что я вам сейчас сказал, в проекте следующего декрета:

Нынешние депутаты Эльзаса и Лотарингии сохраняют свои места в Собрании и будут заседать в Национальном собрании Франции последующих созывов до того дня, когда они смогут вернуть избирателям свои мандаты при тех же условиях, при которых они их получили.

Этот декрет выразил бы подлинную сущность создавшегося положения. Он представляет собой отрицание мирного договора, отрицание, таящееся во всех сердцах, даже в сердцах тех, кто голосовал за него. Декрет заставил бы выйти наружу это отрицание и воспользовался бы пробелом в договоре, чтобы лишить договор силы, так что при этом нельзя было бы обвинить нас в его нарушении. Мне кажется, что декрет удовлетворит совесть каждого. Мирный договор для нас не существует. Он навязан нам силой; вот и все. Мы отвергаем его. Прямой долг сторонников республики — принимать факт, только сопоставив его с правом. Когда факт имеет своей основой принцип, мы признаем его. Иначе мы отказываемся его признавать. Прусский же договор попирает все принципы. Вот почему мы голосовали против и будем действовать против. Пруссия отдает нам должное, она не сомневается в этом.

Но примет ли Собрание тот проект декрета, который я вам прочел и который собирался отстаивать с трибуны? Очевидно, нет. Оно убоится его. К тому же на совести этого Собрания, рожденного взаимным непониманием между Францией и Парижем, вся фальшь существующего положения. Достаточно бросить взгляд на это Собрание, чтобы понять: оно ни за что не примет полной правды. У Франции есть будущее — республика, а у большинства в Собрании одна цель — монархия. Отсюда усилия, направленные в противоположные стороны, и я боюсь, что они приведут к катастрофам. Но не будем заглядывать вперед. Я ограничусь тем, что скажу: большинство всегда будет вести себя уклончиво, ему не хватает той убежденности, которая во всех случаях, будь что будет, предпочитает принципы уловкам. Никогда справедливость не войдет в это Собрание иначе, чем окольным путем, если она вообще войдет в него.