– Почему тебя так долго не было? – неожиданно спросила Катлина, принимая бокал.
Николас, наливая себе, помедлил с ответом.
– Потому ты и злилась? – произнес наконец он.
– Да… То есть совсем нет. Прошло столько времени, а от тебя никаких известий. Я начала думать, что ты…
Ему пришлось усмехнуться:
– Ты боишься за меня? Не стоит. Убивать меня – занятие настолько тяжелое и опасное, что мало кто на это решается. Хотя охотники находятся до сих пор…
– Я знаю, – быстро проговорила она и посмотрела на него сквозь наполненный чистым багровым светом бокал. – Я не об этом. Нико… Посмотри. – Она потянула с виска прядь, в которой блеснул белый волосок. – Видишь?
Он видел. Еще два седых волоса прятались на макушке, один снизу, под затылком, но об этом вряд ли стоило говорить Катлине.
– Я начинаю стареть, а ты еще очень долго останешься таким, как сейчас. Через двадцать лет я превращусь в старуху, через тридцать или сорок – умру.
– Среди старух встречаются очень милые особы.
– Я не хочу так… – всхлипнула она. – Мы должны как в песнях… Вместе состариться и умереть в один день. Я понимаю, что тебе так… нельзя, но… Прости, я… – Сбившись, она отпила глоток, задержала бокал у губ, вздохнула и опорожнила его до дна.
– Обещаю тебе, – сказал Николас. – Когда умрешь ты, умру и я.
Слова сорвались с его губ словно сами собой. Но он тотчас почувствовал, что сказал правду. Он действительно хотел этого. И если бы это было возможно – если бы он точно знал, что это возможно, – он бы прямо сейчас взял шкатулку с эльваррумом и утопил ее во рву за городской стеной. Как, черт возьми, это сложно: понять, что для тебя важнее: Катлина – или?.. Эти мысли вдруг сильно взволновали его. Через несколько секунд волнение переросло в страх. Николас выпил вино, потянулся за бутылкой. Катлина замотала головой:
– Я больше не буду… – и вдруг заплакала.
– Эльвары, – говорила она сквозь слезы, – из старинных сказок умеют накладывать проклятия. Я хочу, чтобы ты был со мной всегда, но не вынесу, если… если ты из-за меня… Ведь получается, ты сейчас наложил проклятие на самого себя…
На это Николас не нашел, что ответить. Только через силу усмехнулся, давая понять, что сказанное им было всего лишь шуткой. Отставив бокал, он отпил прямо из бутылки. Очень странный получился разговор. Странный и пугающий.
Пока он пил, она устроилась рядом, положив голову ему на живот. Ее тяжелые волосы приятно холодили пах. Она еще всхлипывала, слезы проложили две дорожки вниз по его бедру.
– Когда я проснусь… только не уходи сразу, ладно? – попросила она еще, обнимая его руку.
Трактир Жирного Карла был, наверное, единственный такой во всей Империи – открывался рано утром и закрывался с первыми сумерками. В трактире Жирного Карла напитки и еда подавались бесплатно, Карл никогда не требовал с посетителей ни монетки. И посетители никогда ничего не требовали с Карла. Он сам отлично знал, кому поднести медовый пунш в стеклянном бокале, а кому – разбавленное кислое пиво в глиняной кружке с отколотой ручкой.
Сегодня утром, должно быть, первый раз в жизни его рука дрогнула, наливая пиво. Он еще раз глянул на мальчика и вдруг смахнул со стойки глиняную дрянную кружку, поставил стеклянный бокал и плеснул в него красного молодого вина – до половины.
– Гюйсте… – жадно выпив, выдохнул Топорик.
Лоснящимся подбородком Карл указал куда-то за спину Топорику. Тот обернулся. Только сейчас он заметил, что трактир-то полон на треть. Рыжий Титус и Дирик Бомбардир, оставив игральные кости, пристально смотрят на него, Топорика. Выглядывает из-за своей кружки Коротышка Эм, Косой Фин пощелкивает по стальному клинку, лежащему перед ним на столе и вроде бы глядит куда-то в угол, но один его глаз, широко раскрытый, с прыгающим, как зеленая горошина, зрачком, уставлен прямо в лицо мальчика. Стукнула дверь, вошли еще двое; с порога заметив Топорика, один как-то непонятно присвистнул. Обитатели Обжорного тупика возвращались с ночной работы. Через каких-нибудь два часа трактир Жирного Карла будет переполнен, а ближе к вечеру опять опустеет…
Из-за стола в переднем углу поднялся Гюйсте. Хорошее место у него – прямо за дверью. Вошедший не видит Волка, а у Волка весь трактир как на ладони.
Гюйсте пошел к стойке меж столов, большой и сгорбленный, как обезьяна, по привычке безногого катиться на тележке длинными руками загребая по столешницам. Дошел, положил лапищу на плечо мальчику, сокрушенно покачал плешивой головой. Тут уж Топорик не выдержал. Захлебываясь и хлюпая носом, он начал рассказывать: и как вошли, и про капкан, обо всем торопился рассказать. Не хватало еще разреветься тут – перед всеми, благо Волк, кажется, понял и, не снимая руки с плеча, повлек Топорика за свой стол. По дороге зыркнул по сторонам: Рыжий и Бомбардир снова занялись игрой, Коротышка уставился в кружку, Косой задрал лохматую башку вверх, это значило – смотрел перед собой, на стойку. И другие больше не глядели на Топорика.
У двери Волка ждал какой-то низенький человек, завернутый в серую монашескую рясу, с капюшоном, надвинутым на лицо даже здесь, в темном и продымленном зале. С этим низеньким Волк и разговаривал о чем-то, пока Карл не заставил Топорика обернуться.
– Так я рассчитываю на тебя, Гюйсте, – сказал «монах», подвигаясь к двери.
Волк хлопнул его по плечу, и Топорик услышал, как он негромко проговорил:
– Будет тебе твой Ключник, не беспокойся. Слово Висельника – стальное слово.
Мальчик не понял, про какого Ключника шел разговор, вроде бы среди Братьев никого с таким прозвищем не было… Да он и не старался понять, не до того ему было. Там, за столом, Гюйсте, дав хлебнуть мальчику из своего бокала, подпер подбородок руками – приготовился слушать. Топорик начал заново. Когда дошел опять до капкана, сбился. Шваркнул грязным рукавом по лицу. Ему вдруг пришло в голову, что Гюйсте может подумать – бросил он Головастика одного, а сам… Но Волк, глядя строго и понимающе, покивал: верю, мол, тебе. Кому другому поостерегусь верить, а тебе, Янас… Я ж тебя сам привел! А Головастик… С кем не бывает. Такая уж наша судьба. Потому и называемся Братством Висельников, что жизнь кончаем кто – в петле, а кому повезет – от холодной стали. Да, дьяволово семя, так оно и есть! А Головастик долго не мучился, по всему видно. Нашли его на рассвете недалеко от дома ювелира, в канаве. На теле всего две раны были: нога раздроблена и в спине, под левой лопаткой, аккуратная дырка. Зато сам спасся, Янас, ведь верно? От неминуемой, дьяволово семя, смерти ушел. Поэтому не хныкать нужно, а Бога благодарить. Или лукавого. Или обоих сразу – на всякий случай.
Как Волк упомянул нечистого, Топорик повел рассказ про странного незнакомца из подземелья отца Лансама. Что за незнакомец? Как он попал в застенки святого отца? Похоже, что не случайно, а знал, куда шел. На что шел. В дом-башню, дом-крепость через дверь не войдешь…
Про незнакомца Гюйсте слушал, уже не перебивая. Почесывал острый подбородок, сосредоточенно моргал белесыми ресницами, посмеивался изредка… Это-то было совсем непонятно. Что тут смешного? Хоть, получается, незнакомец и спас Топорика, но страх он внушал не меньший, чем угроза общения с отцом Лансамом…
Когда Топорик закончил, Волк снова хлопнул его по плечу – иди, отдыхай. Жирный Карл тебя проводит наверх. А про случившееся думай так: фарт тебе в рожу прет. Вот как. Иначе остался бы навек в том подземелье или нашли бы в канаве поутру, как того Головастика. Подрастешь, заматереешь – тогда поймешь, о чем я… И так у Волка складно все выходило, что Топорик вроде бы уже сейчас все понял. И успокоился.
Дошагал Топорик к стойке, Жирный Карл отвел его наверх и вернулся. И, наливая у стойки Гюйсте в стаканчик яблочной водки (таков обычай, глава Братства непременно помянет погибшего собрата – погибший вроде как сыном ему приходился), вздохнул, будто слышал, о чем говорили за столом мальчик и Волк:
