Я припомнил печальную историю падения беса Варравы. Он ведь когда-то служил не рядовым сотрудником отдела кадров, как я, а специальным тайным агентом. И получил, на свое горе, задание искусить некоего пустынника Симеона. Для тайного агента преисподней поручение, что и говорить, сложности невыдающейся. Варрава прибыл в заданный временно-пространственный период и приступил к выполнению. Кто бы другой сгонял в ближайший населенный пункт за предметами искушения, но самонадеянный и ленивый Варрава предпочел способ попроще. То есть взял и прямо на месте наколдовал и падших женщин неописуемой красоты и манеры поведения, и тонкого букета вина, и изысканные блюда… Пустыня закипела от сгустившейся в воздухе темной магической энергии. Как того следовало ожидать, немедленно появился конкурент в звании архангела. Варрава, наверное, впервые за долгие века беспорочной службы забеспокоился и утроил усилия. Несчастный пустынник, раздираемый плотскими желаниями, может быть, и готов был согрешить, но как тут согрешишь, когда за тобою и днем и ночью по пятам ходит архангел и, трепеща крылами, нашептывает увещевания? Как-то вроде и неловко грешить на людях… Дело закончилось тем, что Варрава иссяк морально и физически и был отозван. Понижен с должности тайного агента до сотрудника отдела кадров. Недавно видел я его в конторе на очередном инструктаже. Сидит, печальный такой, в заднем ряду, инструктора не слушает, мечтает о чем-то своем… Должно быть, вспоминает о тех временах, когда на рядовых сотрудников посматривал свысока, пользовался правом усиленного питания и продленного отпуска на жарких курортах девятого круга.

А я даже подумать боюсь, куда меня понизят из отдела кадров. В кочегары, что ли? И до конца своих дней ворошить угли под котлами с грешниками? Ну нет… мы еще повоюем. Тем более что пока все идет нормально. Пламенный Жезл, конечно… А что Пламенный Жезл? Энергия, которую он использует, не темная, энергия естественная, природная. Это я сейчас очень удачно вспомнил выдержку из лекции на курсах повышения квалификации. Иначе как могли его использовать и крестоносцы, и сарацины попеременно? И совершенно я успокоился. Поди проверь, откуда выброс в атмосферу природной энергии. Да и датчики аппаратов конкурирующей организации настроены только на темное колдовство. Вовремя я отобрал у Карася колдовские артефакты Черного Барона. Там ведь помимо Жезла много чего было… Надо бы куда-нибудь все эти прибамбасы запрятать. Куда-нибудь подальше.

Я все-таки задремал. И в полудреме мне казалось, будто я стою с отчетом о выполненном задании перед огненными очами своего непосредственного начальства.

— …А потом, — продолжаю докладывать я, раскланиваясь, — догадавшись о том, что несанкционированное использование предметов колдовской и магической направленности, экспроприированных у моего клиента, может вызвать нешуточный резонанс в определенных слоях атмосферы и привлечь внимание конкурентов, я своевременно нейтрализовал вышеозначенные предметы, вследствие чего никакого выброса темной магической энергии…

Будто кто-то подожженным перышком провел у меня под носом. От этого чувства я проснулся. В вагоне было много светлее — через щели досок, которыми были забиты окна, брезжили слабенькие голубые лучики. Луна появилась на небе, значит. А чем же так пахнет? Даже не пахнет, а смердит? Даже не смердит, а воняет? И никто, кроме меня, ничего странного не замечает.

— Нечистым духом пахнет, — сформулировал я вслух.

— Это не я! — обиделся мой ближайший сосед. — У меня желудок в порядке. Может, от Никифора? — Сосед кивнул на бородача с подвязанной челюстью. Тот дымил самокруткой, опершись о поставленную между колен винтовку. — Никифор, это ты невежливость подпустил? Говорил я тебе, не надо было устрицы с анчоусами жрать, а ты «благородная еда», «благородная еда»…

— Ты на мое брюхо не возводи напраслину! — прогудел Никифор, не выпуская изо рта самокрутку. — Я до семнадцатого года сапожником был, не одну сотню гвоздей переварил по нечаянности. Они, окаянные, махонькие, скользкие… Под губу их положишь, дратву в руки возьмешь, то, се, молоток, подметку… глядь, а во рту уже пусто. Потому и разорился, что в лавку за гвоздями бегал по десять раз на дню.

Все же пахло определенно от Никифора. Я покрутил носом. Нет, не только от него одного. В вагоне плотно стоял неприятный, но странно знакомый и тревожный запах.

— В голове будто кто-то напильником копошит, — помолчав, подал голос Никифор. — Стало быть, от усталости. Водички, что ли, попить? — Он достал из-за пазухи плоскую офицерскую фляжку, заткнутую, впрочем, огрызком огурца.

— Устали, это верно, — согласился мужичок с лавки напротив. — И у меня башка болит. Как кто-то черпаком долбанул по ней. — Мужичок откашлялся, вынул изо рта цигарку, покрутил ее в руках, снова сунул в рот и затянулся.

— И у меня болит, — откликнулся какой-то морячок, зажигая очередную козью ножку от докуренной докочца. — Будто ржавая якорная цепь там скрежещет.

— И у меня!

— И у меня болит! — Больше половины добровольцев, оказавшихся в поле моего зрения, признались в факте наличия у них головной боли.

— Знаете что, товарищи, — высказался я, — это, наверное, оттого, что вы много курите. Посмотрите, весь вагон задымили.

— Ты кто, доктор, что ли? — неприязненно покосился на меня мой сосед. — Не люблю докторов, — добавил он, вынимая из кармана свернутую цигарку и спички. — Все болезни от буржуев, это известно. А доктора — подлипалы и загнивающий класс. Рабочему человеку вообще болеть некогда.

Он чиркнул спичкой и закурил. Струя дыма, которую сосед нахально выпустил мне в лицо, схватила меня за нос, будто костлявые пальцы. Я закашлялся до слез. И прохрипел, когда снова обрел дар речи:

— Что вы такое курите?

— Табачок-крепачок, — сказал кто-то за дымовой завесой.

Нет, это не табачок. Вернее, табачок, но с какой-то отвратительной примесью. Дышать же нельзя, глаза режет, копыта ломит! И в груди свербит. И почему никто, кроме меня, ничего особенного не чувствует?

— Не по нраву комиссару пролетарский дух, — проговорил Никифор, налегая на меня плечом. — А вот я думаю, товарищи, не белая ли это гнида, затесавшаяся в народную гущу с целью контрреволюции, а? — И смачно передернул затвор.

— Ша! — как можно более простецки возмутился я. — От гниды слышу! Через три кнехта якорину в ноздрю, ставрида позорная!

Никифор, явно не ожидавший подобного демарша с моей стороны, изумленно смолк. Окружающие смотрели на меня с недоумением.

— А что, мужички, — решил я разрядить обстановку, — рассказать вам, что ли, новый анекдот про Чапаева и Петьку? Значит, поймали белые Чапая и говорят…

— Кого поймали? — сморщился Никифор.

— Чапая. Чапаева, Василия Ивановича. Вы что, про такого не слышали?

— Не-э…

— Вот темнота! Пошехонь лесная!

— Опять ругается комиссар! — вскипел Никифор. — То гнидой обзовется, то…

— А ну не наседайте на моего кореша! — раздался где-то недалеко знакомый голос — Ексель-моксель, бом-брумс-штепсель враскорячку! Братишка Адольф, чего ты с этими баламутами не поделил?

Я не успел ответить. Матрос, смоливший козью ножку, окликнул Карася:

— Дай-ка, Петро, бумажки на закрутку, а то у меня все вышли!

— Да и у меня все вышли, — развел руками Карась. — Шутка ли, весь вагон бумагой оделил, себе ни листочка не осталось. Зато — вот! Шапку себе достал взамен безвременно погибшей бескозырки. — И горделиво постучал пальцем по мохнатому малахаю.

Подозрительное чувство мыльным пузырем вспухло у меня в голове.

— Какие бумажки?! — завопил я. — Откуда бумажки?

— Известно откуда, — ответил Карась. — Из баронова кабинета. Откуда же еще? У него этих книжек — завались, а рыцарю революции не во что махорку закрутить. Как не позаимствовать? Вот я одну книжку и сунул за пазуху.

— Ты же клятву давал!

— Какой ты мелочный! Я клятву насчет финтифлюшек давал, а про книжки ничего сказано не было…

— Где она?!