Он махнул рукой по направлению к двоим красноармейцам в островерхих шлемах. Воины оттеснили от общего потока в уголок матросика, сгибающегося под тяжестью громадного узла, скрученного из плюшевой портьеры. Закинув винтовки за спину, бойцы принялись что-то втолковывать матросику. Жестикулировали они при этом так активно, что у матросика под левым глазом вспух и налился голубой кровью обширный синяк.

— Ведут разъяснительную работу, — прокомментировал комиссар, — уговаривают не безобразничать. Однако чего мы здесь с вами стоим? Пойдемте наверх.

Надо запротоколировать бездыханное тело Рудольфа Марка.

Товарищ Огоньков ухватил меня за локоток и втянул в толчею на лестнице. По дороге я обернулся: красноармейцы успешно уговорили матросика — тот спешил прочь, волоча за собой изрядно похудевший узел, а бойцы, скинув форменные шинели, примеряли друг на друга песцовые долгополые шубы.

Как выяснилось, дом барона Рудольфа Марка Опе-льгерцхайзена вмещал в себя три этажа. По первым двум мы с товарищем комиссаром прошлись, почти не останавливаясь. Было ясно, что там никакого барона нет и быть не может. Откровенно говоря, на этих этажах вообще ничего уже не было. Все вынесли. Матросы волокли вниз предметы старины и роскоши, оборванцы подбирали все, что не успевали уволочь матросы, а хозяйственные мужички в армяках с треском сдирали со стен гобелены, отколупывали барельефы, скатывали портьеры, шторы и занавеси, не говоря уж про ковры и тканые салфетки; кое-где даже вскрывали полы и декоративный красного дерева паркет увязывали в пачки, как пионеры — газеты, предназначенные для сдачи в макулатуру. С анфилад на это безобразие тоскливо взирали медные наяды.

— Между нами, — просвещал комиссар, пока мы проталкивались на третий этаж, — этого барона давно надо бы прихлопнуть. Ну вы знаете, конечно… Ах вы неместный? Тогда не знаете нашего барона… Очень интересный, хотя вредный и страшный тип. Весь город его ненавидел, представляете, товарищ Адольф? Ненавидел и боялся. Еще Николашка Кровавый хотел барона в ссылку упечь, но и тот не осмелился. Учредилка декрет о ликвидации барона вынесла на обсуждение, да прозаседалась. Боялись подписи ставить. В народе его Черным Бароном прозывали. Ни разу не слышали? Странно. Его слава далеко за пределы Петрограда вышла! Говорят, Рудольф Марк магией занимался, богопротивные вещи творил! Весь мир исколесил в поисках мерзких знаний. Глупости, конечно… Это в наш-то век небывалого технического прогресса… Какая-то магия, какая-то чертовщина… Вы слушаете меня, товарищ Адольф?

— Да-да, — кивнул я и незаметно почесал рог через ткань бейсболки.

— Но люди говорят… — завел было снова комиссар.

— Побереги-и-ись! Зашибу!

Мы посторонились. По ступенькам пролязгал средневековый рыцарь в полном облачении. Навощенная кираса солнечно сияла, развевались ленточки нахлобученной на металлический шлем бескозырки.

— Вот в каком костюмчике буржуазию бить! — размахивая наганом, восторженно орал рыцарь, являя в прорезь поднятого забрала ухмыляющуюся физиономию, по степени пунцовости которой можно было точно определить на сколько бутылок парижского вина оскудели запасы барона Рудольфа Марка.

— Говорят, — продолжал комиссар Огоньков, проводив рыцаря укоризненным взглядом, — в подвалах Черного Барона люди пропадали. В услужение к нему никто идти не соглашался, а между тем окна дома каждую ночь ярко светились, и в этих окнах мелькало множество силуэтов… ну прямо-таки нечеловеческих очертаний. По поводу пропавших людей полиция к барону являлась, только ничего доказать не смогла. Более того, не смогла даже подвал обнаружить. А декаденты питерские…

На площадке третьего этажа движение застопорились, причем сразу в оба направления — вверх и вниз.

Непреодолимым заслоном возвышалась на вершине лестницы обтянутая косматой овчиной монументальная мужицкая спинища. Обладатель овчинного полушубка, ухватив за грудки кого-то обряженного в куцый френч английского образца, кричал, надсаживаясь:

— Это он-то картавит? Это он-то лысый? Это он-то росту вершкового? Да я своими глазами видел его, батюшку нашего, ближе чем тебя вот! Росту он пять саженей, ручищи каждая как коромысло, а говорит — будто колокол бухает! Глазищи огненные горят! Здоровый! Все потому что чернильницами питается! И мать родная не такая добрая, как он… Подходит ко мне на улице и ласково так говорит: хочешь, мужичок, я тебя на броневике покатаю в утешение за то, что триста лет тебя попы и помещики толстыми задами давили?! Картавит?! Лысый?! Ух я тебя сейчас, пиявка вредительская…

Трепыхавшийся внутри френча желтолицый юноша что-то жалобно пищал, оправдывался, до тех пор пока овчинный мужик, широко размахнувшись, не врезал ему кулаком по окаянной головушке. Неистовой воронкой на площадке раскрутилась драка, втягивая в свое нутро все больше и больше борцов за народную свободу.

Мне уже кто-то влепил по уху, кто-то цапнул зубами за лодыжку. Я схватил обеими руками бейсболку, опасаясь, что ее вот-вот сорвут, отлягнулся от нескольких особо рьяных драчунов, а комиссар Огоньков уже втаскивал меня за шиворот на третий этаж.

— Футы… — встряхнулся комиссар, когда опасный участок остался позади. — Кипит, кипит силушка народная… Эх, наломаем мы дров! Вся страна займется, а потом и весь мир…

«Дров-то вы точно наломаете, — кажется, впервые за последние полчаса более-менее связно подумал я. — Да мне-то что до этого… Мне-то самому как-то выпутываться надо. Вот влип, клянусь собственным хвостом! Вот уж влип так влип!»

А мы уже шли по полутемным, мрачноватым комнатам меж колонн, подпирающих высокий потолок. Здесь было много тише, чем на нижних этажах, почти совсем тихо. Комнаты, величиной и округлыми стенами напоминающие бальные залы, были совершенно пусты — ну никаких предметов интерьерной утвари, если не считать, конечно, многочисленные колонны, по странной прихоти архитектора расположенные стройными рядами через каждые несколько шагов. Такое впечатление, будто блуждаешь в лесу, где с деревьев зачем-то ободрали кору вместе с ветвями и листвой. И голенькие стволы белой краской покрасили. Через окна, очень высокие, но узкие, словно бойницы, тянулся по комнатам синеватый дневной свет.

Товарищ комиссар замолчал, он то и дело передергивал плечами, точно ощущал неуютный озноб. И люди нам навстречу попадались теперь крайне редко. Мы уже этих странных комнат с колоннами штук десять прошли, а встретили только двоих мужичков, явно заплутавших и жаждущих выбраться наружу. Лица у них были такими потерянными, что я невольно подумал: не укажи мы им дорогу к лестнице, они принялись бы отчаянно аукаться и звать на помощь.

— Жутковатое помещеньице, — высказался после долгого молчания товарищ Огоньков. — Поневоле подумаешь о всяких там… бесах и призраках.

— А вы. стало быть, в бесов и призраков не верите? — зачем-то осведомился я.

— Обижаете, товарищ Адольф! Я в Армавире гимназию с отличием окончил. И в здешнем университете полгода отучился. А потом меня подхватил водоворот революционных событий. Как всякий интеллигентный человек, здраво мыслящий о судьбах России, я не мог оставаться в стороне. Какие там бесы и призраки! Время сейчас не то, чтобы в них верить… Я, товарищ Адольф, верю только в один призрак. Тот, что по Европе бродит. Нам, кажется, сюда…

Мы остановились перед широкой, обитой бронзой двустворчатой дверью, похожей на ворота в средневековый замок.

— Наверное, это его кабинет… — сказал товарищ Огоньков почему-то шепотом. — Как вы думаете, нам лучше постучаться или распахнуть дверь ударом ноги?

Я пожал плечами. Мне вдруг пришла в голову мысль, что Черный Барон Рудольф Марк, возможно, и жив. Воображение мое мгновенно нарисовало образ мрачного старца в расписанном знаками зодиака балахоне, старца, склоненного над древнейшим фолиантом и не обращающего никакого внимания на суету там, внизу… Какое ему дело до низких людишек и их страстей? Какое ему дело до взбунтовавшейся в подвале нечисти-прислуги?..