— Не трудись, — мрачно проговорил Петро. — Мы их святой водой пропитали.
Я оставил попытки разорвать стягивавшие мое тело в плотный кокон веревки и перевернулся на спину.
— Петро! Родной ты мой! Анна! Огоньков! Как я рад вас видеть? Вы тоже в этом подвале сидите? Бежать вам надо! Я вам помогу! Пока еще не знаю как, но…
Анна, Карась и Огоньков сидят вокруг меня и смотрят… Строго. Осуждающе. И немного испуганно. Словно не знают, что им дальше делать со мной. А в каком они виде! Оборваны, испачканы…
— Развяжите! — едва не заплакал я. — Это же я, Адольф!
— Это еще доказать нужно, — пробормотал Петро, отводя глаза.
— Что-о?
— Адольф… Или как тебя там… Ты не заводись только, — заторопился Огоньков. — Ты постарайся успокоиться. И вспомни, кто ты на самом деле.
— Не своди меня с ума! — закричал я. — Хватит с меня психушек и психов! Хватит сумасшедших государей и безумных комдивов! Я — это я! То есть…
Погодите! — страшная догадка, словно ледяной камешек, тяжко шевельнулась внутри меня. Что значит — кто я такой на самом деле? А что, на этот счет есть разные мнения? Ох, ведь третье перемещение завершено! Сейчас личность Чапая окончательно укрепится в моем сознании, а потом. — смертельная битва с Черным Бароном!
— Ты будешь смертельно биться с Черным Бароном, братишка? — оживился Петро. — А мы-то думали, ты прибыл из преисподней, чтобы помочь ему!
— Н-ну… Вообще-то договор о непричинении мною Барону тяжких и не очень увечий уже подписан, — сник я.
— Кажется, он вполне разумно изъясняется, — осторожно заметил Огоньков. — Даже и не скажешь, что минуту назад забивал нам головы буржуазной трепотней про какое-то предназначение, зов крови…
— Что? — взвился я. — Какой трепотней? Что вам там Чапаев насвистел? Вот интересно, своим не открылся, а вам на блюдечке все потаенные мысли выложил.
— Он говорил, что может нам доверить все, потому что мы жители его родного мира.
— Родного мира! — фыркнул я. — Он ведь не местный. Это тот мир его родной, а этот…
Что-то помешало мне уверенно договорить фразу.
— Так что же вам плел этот внутренний эмигрант? — повторил я вопрос.
— Бред сумасшедшего, — отмахнулся Петро Карась. — Рвался мочить какого-то шарманщика…
— Шарманщика!
— Ну не совсем шарманщика, а далекого потомка этого самого шарманщика. Говорил: мол, всегда ощущал себя кем-то другим, мучился с детства навязчивыми кошмарами.
— Какими? Какими кошмарами?
— Дескать, живет он в родовом замке вдвоем с маменькой. Вроде где-то в Германии. Детство трудное. Папаша, заделав малыша, отчалил в далекие края, как обычно и бывает. Наверное, был какой-нибудь гнусный командированный тип. Бабушки нет, дедушка погиб при невыясненных обстоятельствах. Живет себе, взрослеет, даже понемногу стареть начинает. Скучно и грустно проходят целых сорок пять лет. И тут! Из темного подземелья евонного замка с грохотом, шумом и пылью вырывается тот самый кошмарный шарманщик, жутко состарившийся и страшный, но почему-то ставший могущественным чернокнижником вроде нашего Барона, тьфу на его злодейскую башку!
— Вроде Барона… Дальше!
— А что дальше? Паскудный шарманщик гоняется за германским Чапаем по всему замку, но тот оказывается прытким малым. И никак не дает себя укокошить. Злобный дедуля-шарманщик, устав гоняться (пожилой все-таки человек!), накладывает на германского Чапая зловещее заклинание — и изгоняет его не только из замка, не только из страны, но из того времени и из того пространства, к тому же заставляя забыть все, что тот помнил. В общем, мракобесие и бессмыслица.
— Н-да… — как-то задумчиво отозвалась на это все Анна. — И еще он утверждал, что теперь-то каким-то неведомым образом дважды… или трижды — не важно! — побывав в родном мире, все понял и осознал. И главнее всего для него теперь найти в нашем мире того гадского шарманщика, ну на худой конец отпрыска отпрысков этого шарманщика, и прижать к ногтю. Этим убийством он, мол, снимет проклятие с себя и навсегда сможет остаться на родине. То бишь в нашем мире. Эй, а он плачет…
Я и правда плакал. И не мог выговорить ничего, кроме:
— Сынок… сынок…
— Так, — констатировал Огоньков, — понятно. Если тот был свихнувшимся Чапаем, то этот, который только что переместился, — свихнувшийся Адольф. Или наоборот?
— Анна! — заговорил снова Петро. — Ну чего ты молчишь? Включи свое, ядреный штурвал, женское чутье! Посмотри, кто перед тобой: псих Чапай или псих Адольф? Ты же с кем-то из них на сеновале целовалась!
— Н-не знаю… — промямлила Анна.
— Между прочим… — злобно прокипел я, — я его Анку-пулеметчицу пальцем не тронул! А он… А он!..
— Помолчите, Чапаев! — строго прикрикнул на меня комиссар Огоньков. — Опять дебош начинаете!
А мы-то чуть было не поверили, что перед нами снова наш любимый Адольф!
— Я не Чапаев! Я… сколько раз можно говорить! Погодите… Филимон вам не до конца объяснил, в чем фишка многократного использования Кристалла! Сказал просто, что я прибыл по вызову Барона! Еще бы — не будет же Филимон разглашать корпоративную тайну! Дело в том, что… Сейчас я все объясню…
Но объяснения не получилось. Меня ужасно раздражало то, что я лежу здесь скрученный, лишенный возможности двигаться, а они сидят вокруг, переглядываются, обмениваются многозначительными замечаниями, как будто не выслушивают объяснения старого товарища и командира, а, скажем, смотрят не очень интересную телевизионную постановку. Вот черствые, потопчи их кобыла! Ой, кажется, снова чапаевский припадок начинается. Переволновался так, да еще и действие пилюлек, которые я скушал, прибыв из Бранденбурга, закончилось. Бранденбург! Мама дорогая! Любимая бабушка Наина Карповна! Это что же получается, Василий Иванович Чапаев, желтый комдив, мой родной сын?! То-то на весь Ближне-Камышинск транслировали момент заделывания малыша как важнейший для хода всей мировой истории момент. Нет, не могу поверить… Нет, могу… Сынок, сынок… Пусть меня развяжут! Я попытался было возобновить объяснения:
— В общем, слияние личностей происходит при… Да развяжите мне руки, неудобно же рассказывать!
— Не отвлекайтесь, Василий Иванович. Дальше!
— Какой я тебе Василий Иваныч!
— Не прекословь Василию Иванычу! — вступил Карась. — Ты что, товарищ братишка Огоньков, не помнишь, каков он в гневе?
— Я! Не! Василий! Иванович!
— Конечно, конечно, — угодливо поддакнул Огоньков. — Вы Парфен Ипатьевич. Или Семен Степанович.
— Я Адольф!!! Вы что, гады, издеваетесь надо мной?!
— Настоящий Адольф никогда нас гадами не обзывал, — дрогнула голосом Анна.
— А как вас еще назвать?! Блин, развяжите, прохиндеи, дышло-коромысло, в бога-душу, шурум-бурум, коренной с пристяжкой!
— Вот так загнул! — восхищенно проговорил Карась.
Огоньков поморщился. А Анна мотнула головой и тихо произнесла:
— Настоящий Адольф в этом случае сказал бы: «огненные вихри преисподней». Или «псы чистилища»…
Я аж задохнулся от возмущения. Из горла наружу рвались еще многие и многие выражения, никогда мною не употребляемые, вроде «через драную уздечку аллюром в три подковы» или «мерин сиволапый», но я плотно слепил губы и зарычал, заглушая в себе отголоски личности желтого комдива.
— Рычит! — испуганно сообщил Огоньков.
— Сам слышу, —ответил Карась.-Вы, Василий Иваныч, успокойтесь…
Не следовало ему говорить мне это. Услышав «Василия Иваныча», я разинул рот и поразил слух присутствующим таким отборным речитативом, что Карась застыл словно изваяние, а Огоньков опрокинулся навзничь. Анне повезло больше. Она успела заткнуть уши.
Заткнулся я только тогда, когда Карась, по опыту зная, как прекращать подобные истерики, ловко закинул мне в рот уцелевшую картофелину. А откуда у них картошка? Я думал, военнопленных никчемными отбросами кормят. А откуда у них святая вода?.. Пока я, ожесточенно двигая челюстями, пережевывал кляп, Петро осведомился:
— Ну что, убедились?
