— Анна! — позвал я.
Кожаная спина вздрогнула. Девушка медленно обернулась. Ой, и она изменилась! Свежее девичье лицо превратилось в суровую физиономию, не лишенную, впрочем, своеобразной привлекательности. Резко очерченные скулы, обветренные, впалые щеки, мощный подбородок… В общем, если бы не по-женски чувственный рот, означенный полными ярко-красными губами, если бы не тонкие, изогнутые брови и блестящие карие глаза, Анну с первого взгляда легко было бы спутать с мужчиной. Но лишь с первого взгляда! Как только приметишь рвущуюся за пределы кожанки грудь и мощные, как залп из «катюши», бедра, всякие сомнения в половой принадлежности сами собой отпадают.
— Очухался, касатик? — хриплым басом осведомилась Анна.
Я тут только увидел, что волосы ее, выбивавшиеся из-под косынки, были не изумрудно-зеленые, а самые обыкновенные, как у нормального человека — темно-русые. Адово пекло! Анна моя! Кто тебя так изуродовал?! Где твоя истинно кикиморская красота? Куда подевалось очарование раскосых очей? Бедная…
— Бедная ты моя кикимора… — выдохнул я.
— Что-о-о?..
— Кикимора, — повторил я. — А что тут такого? Неужели ты будешь отрицать свою этническую принадлежность?
Анна сжала кулаки. Кажется, «этническая принадлежность» обидела ее больше чем «кикимора». Хотя с какой стати ей на «кикимору»-то обижаться?
— Значит, я для тебя кикиморой стала? — угрожающе вопросила она. — А какие слова говорил! Какие клятвы давал, кобель проклятый! Отвечай, что вчера с Дуськой-самогонщицей учудил! Опять блудил, пьяница? Пьяница ты и кобель, а не комдив, вот так!
— Да что вы все с ума посходили?! — взорвался я. — Никогда я пьяницей не был! И никакой Дуськи не знаю! Что происходит? Где наша дивизия? Где лешие, домовые, русалки, водяные, оборотни? Где?
Анна, занесшая уже надо мной немаленький свой кулак, натруженный постоянным общением с пулеметами, остановилась. И внимательно посмотрела мне в глаза.
— Василий Иваныч, ты что городишь? — спросила она. — Неудачно похмелился, что ли? Несешь какой-то бред…
— Как ты меня назвала?
— Василий Иваныч! Имени собственного уже не помнишь! Допился, вояка!
— Я Адольф! Бес оперативный сотрудник! Адольф! Адольф!
— Нет, ты — Василий Иваныч! Иваныч! Иваныч! Фамилие твое тебе напомнить? Или тоже забыл?
— Нет у меня фамилии! Нам, бесам, не полагается фамилий!
Анна вдруг отступила от меня… попятилась. Наверное, она что-то такое увидела в моих глаза, что здорово напугало ее. Спустя секунду она уже бежала со всех ног во двор, заполошно крича:
— Петька! Петька! У Чапая опять белая горячка! Бесы чудятся! Германским именем себя зовет! Меня кикиморой обозвал!
В голове все тошнотворно замутилось, будто кто-то помешивал бедные мои мозги как кашу. Спотыкаясь, я побрел… куда-то… сам не видя и не понимая — куда. И остановился только тогда, когда по колено вошел в заросший осокой прудик. Опустил взгляд.
Из воды смотрело на меня совершенно чужое лицо — краснощекое, пышноусое… Я не сразу и догадался, что вижу собственное отражение. Оглушенный ужасным предчувствием, я провел ладонью по голове, ощутив пальцами жесткие, курчавые волосы — но не найдя привычных, таких родных и замечательных бесовских рожек. Нет рожек! Совсем нет рожек!
— Чапай топиться собрался! — долетел откуда-то сзади встревоженный голос Карася. — Лови его!
Пока ко мне бежали, я успел стащить с себя сапоги и галифе.
Нет хвоста! Хвост исчез! Предмет мужской гордости всякого, даже самого завалящего, беса исчез! И вместо чудесных копыт отвратительно торчат, пошевеливая кривыми пальцами, ужасные человеческие ступни.
Это было уже слишком. Закатив глаза, я потерял сознание и шлепнулся в руки подбежавших красноармейцев.
— Ничего, товарищ комдив, ничего, дорогой Василий Иваныч, — приговаривал Петро, сидя в изголовье кровати, — скоро поправишься, будешь, как раньше, шашкой махать, дивизией командовать, на страх контрреволюционной сволочи…
— Я же вам в сотый раз говорю, — простонал я, натягивая одеяло до подбородка. — Никакой я не Василий Иванович. Я бес Адольф. Оперативный сотрудник отдела кадров преисподней…
— Ой что делается… — всхлипывала сидящая у кровати на табуретке Анна. — Совсем плохой Чапай наш стал… Себя самого забыл… Всю ночь бредил. Весь день бредил… Цельные сутки бредил!
Товарищ комиссар Огоньков мрачно стоял в углу. На меня не смотрел, перебирал какие-то бумаги.
— Ну хочешь, товарищ комдив, Барлога тебе приведу? — предложил вдруг Петро. — Авось поможет… в разум войдешь?
— Кого приведешь?! — вскинулся я.
— Ну коня твоего боевого, — удивился Петро. — Неужто и Барлога забыл? Да-а… тогда и впрямь дело плохо…
Коня? У меня, то есть, конечно, не у меня, а у этого самого Василия Иваныча Чапая боевого коня зовут Барлог? Странное имя для эскадронной животины. Странное… но хоть одно связующее звено с реальностью.
— Не надо Барлога, — вяло проговорил я. — Лучше найдите мне поблизости какого-нибудь хоть самого дурацкого домового. Или лешего. Или кикимору. Наверняка кто-то из Темного народа знает, что произошло с нашей дивизией…
Анна зарыдала:
— Снова он про свою нечисть бредить начинает! Раньше-то, когда перепьет лишнего, все про какого-то злобного шарманщика вспоминал, а теперь и вовсе свихнулся!
— Про какого еще шарманщика? — спросил я. Она не ответила.
— Хм… — отозвался вдруг из своего угла товарищ Огоньков. — Барлог… — Он все шелестел своими бумагами. — Барлог… Барлог… серафим-мечник Витольд…
Одеяло вместе с Петром полетело на пол. Анна испуганно взвизгнула. Я аж задохнулся, забившись на кровати:
— Что?! Откуда ты?..
— Я, конечно, в психиатрии не специалист, — важно проговорил товарищ комиссар, поправив пенсне, — но кое-что понимаю. Если лицом к лицу столкнуть помешанного с его собственным бредом, то шанс выздоровления… В общем, попрошу всех, кроме товарища комдива, освободить комнату.
Петро с Анной одновременно взглянули на меня.
— Ну-ка выметайтесь, — скомандовал я.
«…Мы вошли в город с трех сторон. По плану намечалось пронзить город тремя отрядами и совершить мощное одновременное нападение на Барлога и Витольда — взять их в кольцо! Место битвы демона и серафима проглядеть было невозможно — такой кострище полыхал на злополучном том перекрестке. Должно быть, горели раздавленные и разбитые в пылу сражения цистерны со спиртом.
Отрядом леших командовал я. Истинно адская работа, скажу я вам! После нескольких отчаянных и абсолютно неудачных попыток выстроить отряд в подобие колонны я разозлился, отобрал у одного из своих солдат дубину и, уподобившись пастуху, погнал бестолковых пехотинцев по городским улицам. Командование артиллерией мы доверили товарищу Огонькову. У него очень хорошо получалось подстегивать и без того расторопных домовых выкрикиванием лозунгов типа «Да здравствует революция!», или «Вперед, за светлое будущее!», или просто «А ну шевелите батонами, а то как дам!».
Коротышки артиллеристы резво катили за собой трехдюймовку, волокли рогатки и запасы снарядов. А комиссар Огоньков, ориентируясь по языкам пламени, взметавшимся над домами, бежал впереди и направлял свой отряд:
— Верной дорогой идете, товарищи!..»
— Я только и успевал записывать ваш бред, товарищ комдив, — прервав чтение, проговорил Огоньков. — Очень интересно! И откуда что берется? Я вас даже, признаться, зауважал. Я и сам нечужд писательству — намереваюсь оставить потомкам летопись грозовых наших дней, и веду дневник, и даже псевдоним себе придумал — Фурманов! Но такое… Только в больном, извините, воображении может родиться. Какие-то лешие, оборотни… И мы с Петькой и Анкой-пулеметчицей в ваших бредовых мечтаниях изображены не такими, какие мы в действительности. Фантаст вы, Василий Иваныч, не хуже Жуль Верна…
— Хватит трепаться! — закричал я. — Читай дальше! Бред! Это вы тут все бред! Что там дальше — взяли мы все-таки Волынск или нет? Почему-то мне кажется, что в этом Волынске надо искать причину, почему я здесь оказался. Читай!
