— Ладно, — сказал я, когда мы оказались в комнате, — вот у меня блокнотик, вот карандашик… А вот и договор. Выкладывайте, что случилось. Да, кстати, как вас зовут? А то целых полчаса уже как-то недосуг познакомиться.

— Зовут меня — Степан Федорович, — начал свой рассказ клиент.

У этого Степана Федоровича всегда так: сперва хорошо-хорошо, а потом плохо; а потом получше, и снова плохо. К примеру, сломал Степан Федорович ногу в прошлом году, выпав случайно в окно второго этажа, но не расстроился, зная о том, что нога рано или поздно заживет. И правда, нога через каких-нибудь три месяца была как новенькая. Даже еще лучше — потому что в больнице вместо кости вставили железный стержень. С тех пор Степан Федорович бегать не мог и при ходьбе слегка прихрамывал, зато ему теперь хоть с девятого этажа падай — и ничего ноге не сделалось бы, — так врачи говорили.

Почувствовав, что полностью выздоровел, Степан Федорович обрадовался и женился на женщине Любе.

Это было, конечно, хорошо, но через некоторое время стало похуже. Однокомнатная квартира Степана Федоровича, в которой и вдвоем-то не особенно развернешься, наполнилась вдруг невообразимым количеством совершенно незнакомых ему людей. У женщины Любы оказалось столько дружественно настроенных родственников, что Степан Федорович не запомнил в лицо даже и половины. Мама Любы, Зинаида Михайловна, сказав, что давно мечтала нянчить внуков, перегородила единственную комнату ширмой и стала там, за ширмой, жить, хотя относительно этих внуков Степан Федорович с Любой даже не заговаривал, не то чтобы еще чего-то. На кухне поселился деверь Сережка. Он постоянно слушал тягучую, как смола, музыку, от которой у Степана Федоровича неприятно ныло сердце, ел какие-то особенные грибы и утверждал, что каждую ночь к нему приходит дух Ткаши-Мапа. В честь этого Ткаши-Мапа Сережка на кухонном подоконнике воздвиг алтарь из картонной коробки, украшенной голубиными перьями; и однажды пытался принести в жертву управдома, зашедшего осведомиться насчет прописки новых жильцов и последующего увеличения квартплаты.

Все это было не очень хорошо, но потом стало лучше. Зинаида Михайловна получила, наконец, возможность нянчить внуков. Правда, Степан Федорович тут был ни при чем, чего нельзя было сказать о Любином школьном друге дальнобойщике Курагине, у которого Люба ночевала пару раз, ссылаясь на то, что дома проходной двор и нормально выспаться невозможно. Степан Федорович с облегчением развелся, стал работать в две смены, в связи с чем и получать стал вдвое больше. К тому же неожиданно свалилась на него премия, а адвокат Аникеев удачно пресек поползновения бывшей жены Любы по поводу алиментов; да и вообще — наступило лето, на редкость зеленое и солнечное, как в детстве.

Но Степан Федорович не расслаблялся. Он помнил о том, что хороший период когда-нибудь закончится, и ожидания его вполне закономерно оправдались.

Общеобразовательная школа, где он преподавал математику в младших классах, перешла на так называемую коммерческую основу и стала называться гимназией. Учительский состав сменился почти полностью, Степана Федоровича деликатно выпроводили с занимаемой должности, вручив в бухгалтерии желтый конверт с документами и выходным пособием. Степан Федорович с трудом смог устроиться на должность уборщика в местном театре драмы. Затем скончался тихий пенсионер Терентьев из квартиры сверху, а освободившуюся жилплощадь молниеносно занял его внук Гарик, двадцатипятилетний меломан, несмотря на довольно юный возраст страдавший тугоухостью и поэтому вынужденный прослушивать любимую музыку на предельной громкости. Степан Федорович, большую часть суток проводивший теперь на балконе, застудил зубной нерв и, мучимый ужасными болями, дошел до того, что начал обдумывать способ наиболее легкого самоубийства. Перебрав все известные ему из литературы и телепередач случаи добровольного ухода из жизни, он так и не пришел к окончательному решению. Однако проголодался. Выбравшись из дома, Степан Федорович направился к ближайшему магазину — вдоль завода железобетонных конструкций, по пыльной тропинке. Примерно на половине пути к нему подошел очень решительного вида человек в спортивных штанах и гимнастерке с погонами железнодорожного работника, но без рукавов.

Человек в железнодорожной гимнастерке, хоть и не был знаком со Степаном Федоровичем, приятельски хлопнул того по плечу и попросил денег на пиво. Степан Федорович, несмотря на пульсирующую зубную боль, начал длинную речь, в которой обращал внимание незнакомца на правила цивилизованного общения. Степан Федорович был, что называется, человеком слова, а незнакомец — человеком дела. Перво-наперво он самостоятельно обшарил карманы Степана Федоровича и, не удовлетворившись результатами обыска, рассердился; а рассердившись, несколько раз поднял и опустил кулак.

После встречи с незнакомцем Степан Федорович возвращался домой окрыленным. Ужасная, ни с чем не сравнимая зубная боль исчезла вместе с зубом, а заодно пропали мысли о самоубийстве и бумажник. Неожиданная встреча — догадался он — знаменовала окончание плохого периода. В подъезде Степана Федоровича встретил Гарик с магнитофоном в руках.

— Дедуля говорил, вы с техникой на «ты», — сказал Гарик. — Посмотрите, чего это с моей балалайкой случилось?

Улыбаясь, Степан Федорович согласился, а оказавшись в собственной квартире, вооружился отверткой и с наслаждением разобрал магнитофон до винтика. Составные части он разложил по целлофановым пакетам, как торжествующий убийца раскладывает части расчлененного трупа жертвы, а пакеты спрятал: на антресолях, на балконе под грудой прошлогодних газет, в унитазном бачке и за большим шкафом, где хранил постельное белье. Причем, заглянув за шкаф, Степан Федорович обнаружил давно пропавшую курительную трубку, доставшуюся ему от прадеда Спи-ридона, рязанского купца. Трубка исчезла как раз в то время, когда в квартире обживалась Зинаида Михайловна. Рассмеявшись, Степан Федорович зажмурил глаза, вызвал в памяти образ бывшей тещи, мысленно щелкнул ее по носу трубкой, после чего присел на подоконник и закурил, глядя в спелое, налитое звездной темнотой небо летней ночи. Ему теперь было окончательно ясно: плохой период закончился, начинается хороший. С этими приятными мыслями Степан Федорович лег спать.

Утром он, как водится, проснулся, но не от привычного музыкального грохота с потолка, не от зубной боли и тоскливых мыслей, а сам по себе. В дверь позвонили, Степан Федорович легко спрыгнул с кровати и пошел открывать, на ходу прихватив со стула и накинув на себя домашний халат. Старик с крашеной ассирийской бородой и в клетчатом шерстяном костюме стоял на пороге.

— Степан Федорович? — спросил старик. Степан Федорович утвердительно кивнул, завязывая поясок халата.

— Трофимов? — уточнил старик и, получив в ответ еще один кивок, продолжал: — Мой батюшка с вашим дедушкой в Рязани общее дело имели-с. Батюшка фамилии вашей задолжал, но после семнадцатого года не с руки заплатить было. Извольте получить, Степан Федорович…

И старик, опершись плечом о дверной косяк, бороду уложив на клетчатую грудь, написал на плотной банковской бумаге несколько слов и бумагу протянул Степану Федоровичу. Закрыв за стариком дверь, Степан Федорович заглянул в бумагу, отыскал графу, содержащую обозначение только что приобретенной суммы, пересчитал нули и глупо засмеялся. Через пол-часа, переодевшись и умывшись, он вышел на улицу — просто так, прогуляться.

Впрочем, прогуляться Степан Федорович не успел. Белый автомобиль, приземистый и стремительный, как королевская акула, притормозил рядом с ним. Стекло со стороны водительского сиденья опустилось, и Степан Федорович, вдохнув аромат дорогих духов и чужой прекрасной жизни, увидел даму среднего возраста не то чтобы неописуемой красоты, но вполне миловидную. Степан Федорович ахнул, узнав в даме одноклассницу Машку Привалову, ту самую, которую тридцать два года тому назад терпеливо и безнадежно обожал и один раз даже написал стихи, начинавшиеся строчкой: «Пойми мое измученное сердце, в груди кровавый бьется молоток… »