– Без разницы. – Мара встала. – Не волнуйся, папа. Этого больше не повторится.

– Мара. Я пытаюсь. Дай мне…

Не обращая на него внимания, она прошла в дом. Дверь с громким стуком захлопнулась.

Джонни вернулся к себе в спальню. Он лежал в постели, прислушиваясь к шелесту и щелчкам вентилятора, и пытался представить, какая жизнь у него начнется завтра.

Но не смог.

Он не смог представить, как возвращается домой, как стоит в их кухне, как спит на своей половине кровати и ждет, что утром его разбудит поцелуй жены.

Похоже, нужно начинать все заново. Им всем. Это единственный выход. Недельный отпуск тут не поможет.

В семь часов по местному времени он взял телефон и набрал номер.

– Билл, – сказал Джонни, дождавшись ответа друга. – Тебе еще нужен исполнительный продюсер для шоу «Доброе утро, Лос-Анджелес»?

– Мистер Райан?

Джонни вернулся к действительности. Открыв глаза, он увидел яркий свет, почувствовал запах дезинфицирующего средства. Он сидел на жестком пластиковом стуле в холле больницы.

Перед ним стоял мужчина в синем хирургическом халате, брюках и шапочке.

– Я доктор Рэгги Бивен. Нейрохирург. Вы родственник Талли Харт?

– Да, – ответил Джонни после небольшой паузы. – Как она?

– В критическом состоянии. Мы стабилизировали ее для операции, но…

– «Код синий [7]. Девятая травма», – донеслось из динамиков.

Джонни встал.

– Это она?

– Да, – сказал врач. – Оставайтесь здесь. Я вернусь. – Не дожидаясь ответа, доктор Бивен побежал к лифтам.

Где я?

Темно.

Я не могу открыть глаза. Или могу, но смотреть не на что. Или у меня нет глаз. Может, я слепа.

НИЧЕГО.

Что-то ударяет меня в грудь с такой силой, что я перестаю чувствовать свое тело. Я выгибаюсь дугой, потом снова падаю.

НИЧЕГО ДОКТОР БИВЕН.

Потом наваливается боль, такая сильная, что я и представить не могла, такая, что заставляет тебя сдаться, а потом… ничего.

Я неподвижна, меня окутывает тьма, плотная и беззвучная.

Чтобы открыть глаза, требуется усилие. Тьма не ушла, но теперь она другая. Вязкая и черная, как вода на морском дне. Когда я пытаюсь пошевелиться, она сопротивляется. Я с трудом расталкиваю ее и сажусь.

Темнота рассеивается скачками: сначала сменяется серым туманом, потом появляется свет, тусклый и рассеянный, как на восходе солнца. И вдруг все становится ярким.

Я в какой-то комнате. Высоко. Смотрю вниз.

Внизу я вижу группу людей, которые лихорадочно движутся и выкрикивают непонятные слова. Комната заставлена аппаратурой, на светлом полу подтеки чего-то красного. Знакомая картина: нечто подобное я уже видела.

Это все врачи и медсестры. Я в больничной палате. Они пытаются спасти чью-то жизнь. Они сгрудились вокруг тела на больничной каталке. Женского тела. Нет. Постойте.

Моего тела.

Разбитое, окровавленное, обнаженное тело на каталке – это я. Это моя кровь капает на пол. Я вижу свое разбитое лицо, все в синяках и ссадинах…

Странно, но я ничего не чувствую. Это же я, Талли Харт. Мое тело истекает кровью, и в то же время я парю в воздухе, над всеми, в углу у самого потолка.

Белые халаты сгрудились вокруг моего тела. Они кричат друг на друга – я вижу, как они взволнованы, по широко открытым ртам, красным щекам и морщинам на лбу. Они притаскивают в палату другую аппаратуру – колесики со скрежетом скользят по окровавленному полу, оставляя следы, белые на красном.

Голоса произносят звуки, которые ни о чем мне не говорят, – как взрослые в телевизионном шоу Чарли Брауна. Уа-уа-уа.

ЕЙ НУЖНА РЕАНИМАЦИЯ.

Я должна переживать, но почему-то совершенно спокойна. Происходящая внизу драма похожа на мыльную оперу, которую я уже видела. Я поворачиваюсь, и стены внезапно исчезают. Где-то вдали я вижу яркий, искрящийся свет. Он манит меня, согревает.

Я думаю: «Иди» – и тут же начинаю двигаться. Мир вокруг меня такой четкий и яркий, что больно глазам. Синее-синее небо, зеленая-зеленая трава и белый как снег цветок, падающий из похожих на вату облаков. И свет. Чудесный, яркий свет – ничего подобного я еще не видела. Впервые меня охватывает ощущение покоя. Я иду по траве, и передо мной появляется дерево, сначала это кривой саженец, а потом он начинает расти прямо у меня на глазах, раскидывая ветви в стороны, пока не заслоняет все. Я задумываюсь, не вернуться ли назад – иначе дерево прорастет сквозь меня, поглотит своими спутанными корнями. Дерево все растет, и вдруг наступает ночь.

Подняв голову, я вижу звезды на небе. Большая Медведица. Пояс Ориона. Созвездия, которые я еще девочкой наблюдала во дворе в те времена, когда мир был еще мал и не мог вместить все мои мечты.

Откуда-то издалека доносятся первые аккорды музыки. «Не геройствуй, Билли…»

Эта песня так трогает меня, что становится трудно дышать. В тринадцать лет она вызывала у меня слезы. Кажется, тогда я думала, что она о трагедии любви. Теперь я знаю, что в ней поется о трагедии жизни.

Не играй со своей жизнью.

Передо мной появляется велосипед – старомодный женский велосипед с седлом «банан» и белой корзинкой впереди. Он прислонен к живой изгороди из роз. Я подхожу, сажусь в седло и еду… Куда? Не знаю. Впереди возникает дорога, уходящая вдаль. Посреди звездной ночи я, как в детстве, лечу на велосипеде с холма, и волосы хлещут меня по лицу.

Я узнаю это место – холм Саммер-Хиллз. Оно навечно со мной. Наверное, это все-таки происходит не в реальности. На самом деле я лежу на больничной койке, разбитая и истекающая кровью. Это мне просто чудится. Но мне все равно.

Я раскидываю руки в стороны и позволяю велосипеду набирать скорость, вспоминая, как впервые проделала этот трюк. Мы тогда были в восьмом классе, Кейт и я, – на этом холме, на этих велосипедах, начинали путь к дружбе, которая станет единственным романом в моей жизни. Разумеется, это я ее заставила. Кидала камешки в окна ее спальни, чтобы разбудить посреди ночи, и умоляла сбежать со мной.

Разве я знала, как изменит наши жизни то мгновение, когда нужно было сделать выбор? Нет. Но понимала, что должна изменить свою жизнь. Иначе и быть не могло. Моя мать достигла совершенства в искусстве бросать меня и исчезать, и все детство я провела в попытках выдать фантазии за истину. И только с Кейт я была откровенна. Лучшая подруга навек. Единственный человек, который любил меня, любил такую, какая я есть.

День, когда мы подружились, я никогда не забуду. Теперь мне почему-то кажется важным, что я его помню. Мы были четырнадцатилетними девчонками, совсем разными, соль и перец. В тот вечер я сказала своей обкуренной матери, что собираюсь на школьную вечеринку, и в ответ услышала пожелание хорошо повеселиться.

В темной роще меня изнасиловал парень, с которым мы были едва знакомы, а потом я шла домой одна. По пути я увидела Кейт, которая сидела на верхней перекладине ограды у своего дома. Она заговорила со мной:

– Мне нравится сидеть тут ночью. Звезды такие яркие. Иногда, если долго смотреть на небо, начинает казаться, что мерцающие точки падают вокруг тебя, будто светлячки. – Из-за выпавшего зуба она слегка шепелявила. – Может, поэтому так назвали нашу улицу. Наверное, ты думаешь, что я чокнутая, если говорю такое… Эй, что-то ты неважно выглядишь. И пахнет от тебя рвотой.

– Все нормально.

– Нормально? Точно?

К своему ужасу, я расплакалась.

Это было началом. Началом нашей дружбы. Я рассказала ей о своем тайном стыде, и она протянула руку. Я вцепилась в нее, и с того дня мы были неразлучны. В старших классах школы, и в колледже, и потом тоже – все, что со мной происходило, становилось реальностью только после того, как я рассказывала об этом Кейт. День считался пропащим, если мы не разговаривали. К восемнадцати годам мы стали неразлучной парочкой, Талли-и-Кейт. Я была с ней рядом на ее свадьбе, при рождении ее детей, когда она пробовала писать книгу; я была рядом, когда она умерла.