Постепенно стрельба на фронте стихает. Затем пушки вновь начинают обстрел, снова и снова посылая в нас снаряды. Несмотря на это, продолжаем идти вперед. Навстречу нам везут раненых. Солнце освещает ветряную мельницу слева от нас. Грузовик мельника с мешками муки едет в тыл. Справа возвышается песчаный склон кладбища. Кресты горят на свету, как черное дерево. Там еще много свободных мест.

Траншеи проходят прямо за кладбищем[47]. Это второй оборонительный рубеж, где, как ожидается, нам удастся остановить неприятеля. Именно здесь развернут взвод ветеранов обер-ефрейтора Кестера. В противотанковых заграждениях оставляют лишь узкое пространство для прохода. Вся земля здесь разворочена. Гейнц и Штрошн лежат в траве рядом с заграждением с несколькими панцерфаустами. Вижу белый плакат с красной надписью: «Панцерфауст и немецкие солдаты сильнее красных танков!»

Байер дает свой автомат обер-фельдфебелю, а я даю автомат унтер-офицеру Веертсу, командиру отделения. Он встает во весь рост и, важничая, прохаживается с напыщенным видом.

Устраиваюсь в траншее между Вегнером, Позем-бой и Фольке. Вынимаю носовой платок и чищу автомат, укладывая очищенные детали на платок, а затем смазываю их. Теперь я вижу, как он устроен. Заряжаю автомат, устанавливаю его на бруствере и маскирую травой. Утомленный, ложусь на дно окопа, на белый теплый песок.

Внезапно над окопами на бреющем полете пролетают самолеты, и снова, прежде чем кто-то успевает их услышать, на дорогу падают бомбы. Мы смотрим, как они падают, словно притянутые к земле магнитом, а затем взрываются. Самолеты летят со всех сторон. Гейнц и Штрошн мечутся у заграждения. Теперь самолеты атакуют со стороны солнца, с их хвостов и крыльев срывается огонь. Лишь затем слышен звук падающих бомб и жужжание пуль. Все бросаются в траншеи и приседают в углах. Я лежу на спине, безучастный ко всему происходящему. Наконец самолеты улетают, лишь ветер доносит издалека стрекот их пулеметов. На заднем плане горит Добберин.

Всякий раз, когда становится жарко, Веертс, оставив автомат, бросается в тыл, якобы на командный пункт. Клабунде тоже боится. В углах рта появляется пена, он пытается выпрыгнуть из траншеи. Нам приходится повалить его и, связав, запереть в блиндаже.

Позже, когда все вокруг стихает, я возвращаюсь в деревню. Около первого дома справа стоят спаренные турели зенитки, расчет молча курит. Пью из колонки и беру две коробки пистолетных патронов. Когда я собираюсь уходить, с высоты на нас неожиданно пикируют самолеты. На всех парах мчусь в подвал. Бомбы со свистом падают на деревню. На улице остается неразорвавшаяся бомба.

В полдень забираю довольствие для отделения. Пушка на железнодорожной платформе безмолвствует. Бомбы разрушили станцию и рельсы. Сильно поврежден командный пункт. Сорваны двери, в стенах дыры, разбиты окна. Нам выдают паек. Каждый получает по сто сигарет, два пакета табака, два фронтовых продовольственных пайка, пуговицы, лезвия для бритья и писчую бумагу. Нам достаются даже гребенки и курительные трубки. Я беру трубку и кладу в карман.

Фольксштурмовцы лежат в траншеях у мельницы. Два крестьянина уже зарезали овцу, из раны течет яркая кровь.

Когда солнце начинает садиться, снова отправляюсь в тыл вместе со Штрошном, Цандером и Шомбургом. Мы взяли котелки из пакетов и ищем, что поесть. Вдоль фронта ревут самолеты. Неужели это американские бомбардировщики? Открываются их бомбовые отсеки, и на землю падают серебристые бомбы. Я лежу в траншее, как в качающейся колыбели, и хочу умереть. Земля на лугах перепахана открытыми воронками, заполняющимися грязной водой, на шоссе тоже появились огромные ямы и трещины.

Медленно опускается темнота. Мы съедаем целый котелок горохового супа, сало течет по щекам. В котел пошла целая свинья. На зубах скрипит песок, но мы довольны. Затем я грызу шоколад и печенье, взятые из фронтовых пайков, и впервые набиваю трубку. Дым щекочет мне горло и вызывает слезы.

Подходит штабс-фельдфебель, и отделение собирается. Старшие понесли первые потери из-за прямого попадания в стрелковую ячейку. Трое убиты на месте, и их тела хоронят на кладбище. Старший сержант зачитывает приказ фюрера: «Берлин остается немецким. Вена снова будет немецкой, а Европа никогда не станет русской. Сплотитесь воедино! В этот час на вас, мои герои Восточного фронта, смотрит весь немецкий народ, надеясь, что ваша решимость, ваша преданность, ваше оружие и ваши командиры потопят большевистское наступление в крови. Судьба войны зависит от вас!»[48]

Мы расходимся, погруженные каждый в свои мысли. Забираем мешки из траншей у мельницы и спускаемся в блиндаж на новой позиции. Товарищи ложатся спать, а мы с Гейнцем отправляемся в караул.

Прохладно. Мы стоим и глядим в темную ночь. Я чувствую себя ослабевшим, усталым и душевно опустошенным. Трудно верить в высокие слова после того, что мы пережили![49]

Едва заснув, мы снова просыпаемся. Замерзая, хватаем оружие и выскакиваем в утренние сумерки. Входим в окопы и осматриваемся по сторонам.

Темнота медленно рассеивается, восходит невероятно красивое солнце и освещает все вокруг. Над траншеями на бреющем полете ревут самолеты, видны вспышки от выстрелов из стрелкового оружия. Время от времени раздаются звуки тяжелого и приглушенного артиллерийского заградительного обстрела. Мы лежим в траншеях и с тоской смотрим на солнце. Я снова закуриваю трубку. Табачный дым щекочет горло, но я хочу привыкнуть, ведь это выглядит так мужественно.

В небе появляется авиация. Из облаков выныривают немецкие самолеты, внезапно меняя направление. Они, как ястребы, пикируют на мельницу. Раздается грохот и рев, мельницу охватывает огонь, она горит с громким треском, и находящиеся там солдаты выпрыгивают из огня. Ревущие двигатели уносят самолеты высоко в небо, но вскоре они снова летят вниз и начинают обстреливать наши траншеи. Мы мечемся туда-сюда, хоронясь в мертвой зоне, в зависимости от направления полета. Они и впрямь сошли с ума? Это же немецкие самолеты!

Старший сержант посылает вестового. Поступает следующее приказание: высматривайте самолет, захваченный русскими. Мы высматриваем. Да, это немецкий самолет, «Мессершмитт»-109, но без белых крестов или свастик.

Самолеты пролетают над траншеями и разбрасывают листовки, которые медленно планируют вниз и падают на землю. Затем они разворачиваются и исчезают в глубоком тылу. Мы переводим дух. Не торопясь, выбираемся из траншей и бежим собрать листовки, белеющие на черной земле. Это листы большого формата с черно-бело-красной полосой прямо по заголовку. Мы притворяемся, что собираем их, чтобы сдать, но на самом деле каждый из нас прячет по экземпляру, чтобы тайком прочитать его. Они похожи на слабый отсвет непостижимого чужого мира.

Громко стонут раненые. В полдень иду со Штрошном на мельницу. Она продолжает гореть. Само здание превратилось в руины. Фольксштурмовцев нет. Мы спускаемся в подвал и берем с полок консервы и огромные ломти бекона. Вскоре подвал пуст, а наши ранцы забиты до отказа. На вершине холма бегают куры.

Мы с Гейнцем идем в деревню. В кладовых много провизии. Набиваем желудки и берем все, что можем унести с собой. В стойлах мычит скот, в вымени бедных страдалиц горит молоко. Мы слышим мычание, но никак не реагируем на него. Зачерствели душами? Берем двух кроликов, и я сворачиваю трепещущую шею гуся. По улице несется маленький поросенок, его мы также прихватываем с собой. То тут то там среди крестьянских дворов появляются солдаты, несущие тяжелые мешки. Гогочут и быстро замолкают гуси. Иногда скрипнет дверь. По разоренным подворьям разносится запах жареного мяса.

Разжигаем костер у блиндажа. Поземба притащил стокилограммовый мешок манной крупы. Довольные, мы варим кашу, набрав воды из пруда. Затем умываемся и вечером едим манную кашу с вареньем. Унтер-офицер Веертс закалывает поросенка, а двое солдат ощипывают гуся. Над кострами поднимается аромат жареного мяса. К огню подкрадывается бездомная собака. Веертс прицеливается и стреляет в нее, но промахивается, потом снова стреляет ей вслед. Собака убегает, но он убивает ее, уносит в поле и бросает в свежую воронку.