За окнами давка, толпится листва,

И палое небо с дорог не подобрано.

Всё стихло. Но что это было сперва!

Теперь разговор уж не тот и по-доброму.

Сначала всё опрометью, вразноряд

Ввалилось в ограду деревья развенчивать,

И попранным парком из ливня – под град,

Потом от сараев – к террасе бревенчатой.

Теперь не надышишься крепью густой.

А то, что у тополя жилы полопались, —

Так воздух садовый, как соды настой,

Шипучкой играет от горечи тополя.

Со стекол балконных, как с бедер и спин

Озябших купальщиц, – ручьями испарина.

Сверкает клубники мороженый клин,

И градинки стелются солью поваренной.

Вот луч, покатясь с паутины, залег

В крапиве, но, кажется, это нена́долго,

И миг недалек, как его уголек

В кустах разожжется и выдует радугу.

Я клавишей стаю кормил с руки

Под хлопанье крыльев, плеск и клекот.

Я вытянул руки, я встал на носки,

Рукав завернулся, ночь терлась о локоть.

И было темно. И это был пруд

И волны. – И птиц из породы люблю вас,

Казалось, скорей умертвят, чем умрут

Крикливые, черные, крепкие клювы.

И это был пруд. И было темно.

Пылали кубышки с полуночным дегтем.

И было волною обглодано дно

У лодки. И грызлися птицы у локтя.

И ночь полоскалась в гортанях запруд.

Казалось, покамест птенец не накормлен,

И самки скорей умертвят, чем умрут

Рулады в крикливом, искривленном горле.

Бывает, курьером на бо́рзом

Расскачется сердце, и точно

Отрывистость азбуки Морзе,

Черты твои в зеркале срочны.

Поэт или просто глашатай,

Герольд или просто поэт,

В груди твоей – топот лошадный

И сжатость огней и ночных эстафет.

Кому сегодня шутится?

Кому кого жалеть?

С платка текла распутица,

И к ливню липла плеть.

Был ветер заперт наглухо

И штемпеля влеплял,

Как оплеухи наглости,

Шалея, конь в поля.

Бряцал мундштук закушенный,

Врывалась в ночь лука,

Конь оглушал заушиной

Раскаты большака.

Не видно ни зги, но затем в отдаленьи

Движенье: лакей со свечой в колпаке.

Мельчая, коптят тополя, и аллея

Уходит за пчельник, истлев вдалеке.

Салфетки белей алебастр балюстрады.

Похоже, огромный, как тень, брадобрей

Макает в пруды дерева и ограды

И звякает бритвой об рант галерей.

Впустите, мне надо видеть графа.

Вы спросите, кто я? Здесь жил органист.

Он лег в мою жизнь пятеричной оправой

Ключей и регистров. Он уши зарниц

Крюками прибил к проводам телеграфа.

Вы спросите, кто я? На розыск Кайяфы

Отвечу: путь мой был тернист.

Летами тишь гробовая

Стояла, и поле отхлебывало

Из черных котлов, забываясь,

Лапшу светоносного облака.

А зимы другую основу

Сновали, и вот в этом крошеве

Я – черная точка дурного

В валящихся хлопьях хорошего.

Я – пар отстучавшего града, прохладой

В исходную высь воспаряющий. Я —

Плодовая падаль, отдавшая саду

Все счеты по службе, всю сладость и яды,

Чтоб, музыкой хлынув с дуги бытия,

В приемную ринуться к вам без доклада.

Я – мяч полногласья и яблоко лада.

Вы знаете, кто мне закон и судья.

Впустите, мне надо видеть графа.

О нем есть баллады. Он предупрежден.

Я помню, как плакала мать, играв их,

Как вздрагивал дом, обливаясь дождем.

Позднее узнал я о мертвом Шопене.

Но и до того, уже лет в шесть,

Открылась мне сила такого сцепленья,

Что можно подняться и землю унесть.

Куда б утекли фонари околотка

С пролетками и мостовыми, когда б

Их марево не было, как на колодку,

Набито на гул колокольных октав?

Но вот их снимали, и, в хлопья облекшись,

Пускались сновать без оглядки дома,

И плотно захлопнутой нотной обложкой

Валилась в разгул листопада зима.