Дальше от середины город смирел. На окраинах рядками и парами торчали лысые крыши с редкими волосинами антенн. Буханками лежали пятиэтажки времен Никиты Хрущева, грязно-белые, в крапину, зеленые с пробеленными стыками панелей. Они прятали за плечами творения военнопленной немецкой силы с пузатыми балкончиками и румяных ветеранов – бараки с кособокими черными сараями во дворах и качелями, без скрипа мотающими чье-то платьице, как тополиный пушок.

Далее расходились сады, в них торчали голубятни. А прочее – цеха, закопченные трубы в железных поясах, дым.

Но обратно, ближе к сердцу – площади, город густел и возвышался, прощаясь с жалкой провинциальной осанкой. Первые дома коммунистических пятилеток каменными буквами складывались в заклинание и обращались в слепок мертвого лица – потрескавшуюся маску с отпадающей краской и штукатуркой. Но – сейчас стекало солнце, ветер раскачивал тени по обочинам – маска таяла, высвобождая плотскую, живую гримасу, запрокинутую к небу, больной глазной блеск, бредящий шепот, изошедший, но не покинувший обезвоженных идольских губ.

Дома, перепоясанные ярусами, разбухали ввысь, убывая в поперечнике; подстегивали ращение свое остекленными лестницами и лифтовыми шахтами с темными, гуляющими тромбами кабинами, бетонными балконами, космическими круглыми окошками, надписью под крышей «Война рождает героев» – и равнялись на шершавую, словно решетками облицованную, сваю гостиницы, воткнутую в зал для собраний, с плоской крышей.

Дома обрывались нехотя, разламывая крышу на ступени, пихая в небо тупые башни с прямоугольными колоннами, накрываясь перепончатыми стеклянными шатрами, раскручивая верхние этажи спиралью, словно надеясь запулить-таки выше последнее: костлявый шпиль – в синие небеса, туда дома вздымали звезды, гербы, вскинутые руки каменных фигур. Похожи на лестницы. Орудия непонятного труда, сдвинутые тесно. Расставив жесткие ребра, углы и карнизы, приподнимаясь – приподнимаясь с хрипением. По площади бродила под присмотром разноцветная малышня.

Цедили квас из желтой бочки в веселые кружки, пуская без очереди бабок в чернильных халатах – бабки высаживали на клумбах цветы в кульках, отворачиваясь от фонтанных брызг, носимых ветром, и брызги доставались рыжей лошадке, впряженной в телегу с лопатами и цветами.

Клумбы чернели политой землей, по ним розовыми и фиолетовыми бороздами тянулись густые грядки, завиваясь в кольца, расходясь и сходясь ромбом вокруг цветущих белым и огненным кустов. Кругом, куда ни повернуться, виднелись кленовые кроны, кудрявые парики тополей, неженки-каштаны, рябина да сирень, гнутый боярышник. Водонапорная башня торчала из березовой рощи. Все ходили пешком.

– В таком городе можно встретить мою бабушку, – произнес Старый. – Или самого себя. Молодого.

– Потом ходить с набитой мордой.

– Отпущу здесь бороду. Видишь? Там – бабочки. Рай.

– Небось то же говорил в Люблино. А у нас там стырили две живоловки. Нам везде – подвалы. Лично я не собираюсь в раю заниматься выловом грызунов. Я думаю, у них отдельный рай. Как нам вместе, если мы же их и почикали.

– Заработаем здесь. Область пищевая, богатая. До зимы почистим заводы, в феврале отдохнем в Египте.

– В Египте александрийские крысы – тридцать два сантиметра. Лучше Италия. Испания. Там… спорадически[5].

– Раз деньги пошли, наймем контору по Ярославскому шоссе. Наберем людей, пошьем форму – чтоб красиво. Ты будешь начальник по вылову, я – по науке. Ты закончишь диссертацию по садовой мухе. Или по муравьям. Забудешь, как пахнет павший грызун.

– Никогда не забуду. У меня будет секретарша.

Главный врач санатория в колпаке высоком, как у буфетчицы, вкатила в палату столик с телефоном. Безошибочно причалив его к Старому, пояснила:

– Сейчас позвонят.

Беременные, рассевшись на веранде кружком, перебирали гречку, сдержанно голося:

– А вот та, что беленькая…

Тут Старый так дернул меня за рукав, что я шагнул мимо ступеньки, чуть не вмазав скулой по урне, выкрашенной под бронзу.

– Брат, – разбудил я стриженого шофера «жигулей», – кто ж тебе сзади фонарь кокнул? Да сиди, я шучу. Куда повезешь?

Шофер обиделся:

– За кудыкину гору, блин. В штаб, на фиг.

Старый указал пальцем на криво наклеенную ленту «Дежурная машина»:

– Вы кого возите?

Шофер взглянул через зеркальце на меня и прошептал про разных, каких ему приходится возить.

– Под дежурку нужен вездеход, – подластился Старый. – Такую машину жалко. Вся переливается! Верблюжьи чехлы.

Шофер, улыбаясь, въехал на школьную спортплощадку, заставленную легковушками с уазиками, и объяснил:

– Своя, блин, оттого и блестит. Всех, кто по пьяни залетал, блин, гаишники отмобилизовали на фиг. Как на военные сборы на фиг. До тринадцатого, блин. Вот и раскатываю, грубо говоря. Вон вас ждут.

Под вывеской «Средняя школа № 18» топтались пиджачные товарищи; милицейский мундир, двухметровый, рыжий, уже кричал нам:

– Из санэпидстанции? А где рабочая одежда? Сейчас на объект. Летучка в восемнадцать ноль-ноль. Где пузырьки? Или руками передушите?

Нас рассматривали.

– Где мэр?

– А что вам мэр? У него свое. Вы по моему ведомству. Подполковник Баранов.

– Мы хотим есть.

Милиционер повел сам.

– В погребке, очень прилично. С оплатой я предупрежу. Примете пищу – и, пожалуйста, на летучку. Представитесь. Тут.

Подкравшемуся официанту я признался:

– Мы люди простые и кушаем без затей. Уха с гусиными потрохами. Похлебка с бараньим мозгом. Балык, куриные пупки. Свиную голову можем. Под студнем. Только чтоб с хреном и чеснока не забыть. Я вообще люблю пироги с зайчатиной. Наверное, хорош?

Официант сглотнул и глянул на Баранова. Тот велел:

– Да сделай, что есть. Здесь им не Москва.

Я нагнулся и поскреб ногтем свежий погрыз на ножке стула. Встал и прошелся вдоль стены. Богатый погреб, лакированные доски, решетки, витражи с виноградными синими гроздьями, что-то вроде музыки; прилег на стойку носом к носу напрягшейся буфетчицы:

– Сильно донимают?

– Кто?

– Крысы. Мы травить приехали.

– Ох, сильно. Я уж кота из дома принесла. Да у меня кот такой – нечего говорить: комар летит, а он лапами морду закрывает, страшно. Хуже нынешнего мужика.

– Коты не спасут. В ресторане «Узбекистан» держали тридцать восемь котов, а крысы ели со сковородок на плите…

– И у нас! Что вам, девушки-юноши? Шампанское? Знаете цену? Пожалуйста… Да куда вы глядите?

Как куда? Из-под батареи уже второй раз тянулся крысенок и, подергивая ушами, трогал вибриссами[6] бечевки, свисающие с батонов колбасы.

– Позвольте поинтересоваться. – Я топнул и прошел за стойку.

Раздвинул подносы с тортами и вымел веником сор из-за батареи, посидел над ним. Прошвырнулся через мойку на кухню и полез в подвал, за мной уже следовали две взволнованные бабы.

– Вы заметили? Все двери мы железом набили!

– Крыса, девочки, не любит через дверь. То закрывается, то открывается – ненадежно как-то. Крыса любит свой ход. Видите, погрызли за дверной коробкой. И так у каждой.

Грохнули засовы, взвизгнули петельки.

– Вот охота вам, в Москве не налазились? Нам и то противно. Да мы тут постоим, правда, Валя?

Так ведь запрут и хрен отыщут. Три ступени, сваренные из толстых прутков, уперлись в белую пыль, и я вольно вздохнул в родных угодьях. Полки, трубы. Отопление. Это? Вода. Понагибался в углы. С нижней полки заглянул на верхнюю. Коробки сметаны все до одной ощерились рваной фольгой. Веером пролегли сметанные тропы. Порезвились твари.

Мука, капуста, что такое? – рис. Консервы. Холодильник… Мясо. Закрывается, изоляция нарушена. Ни одного целого мешка.