Корлат наблюдал за ее лицом, пока эти мысли проносились в ее голове. Возможно, он прочел некоторые из них, поскольку заговорил первым:

– Они поют о том, что случилось сотни лет назад, когда обладание келаром было столь обычным делом, что едва ли считалось Даром, не больше чем длина носа. Сегодня наделенных им гораздо меньше, чем тогда. Я… мы… предчувствуем, что скоро нам придется дорого заплатить за эту утрату.

Глядя на нее и не в силах прочесть выражение ее лица, он подумал устало: «Что она видит? Какими мы представляемся ей? – Ярость полыхнула в нем. – Почему я должен надеяться на понимание Чужой? Почему бесценный Дар оказался у Чужой? А вдруг она откажется от него или решит использовать против нас, кому так отчаянно нужна его сила?»

Харри плотнее обхватила колени и на мгновение снова увидела яркую узкую цепь всадников, рысью поднимающихся по горной дороге. «Значит, у меня Дар, – подумала она, – но что толку смотреть не поддающиеся истолкованию видения?»

Она пришла в себя на словах Корлата:

– Мы поем, потому что вернулись в наши горы. Сегодня первая ночь, когда мы снова спим под их сенью. Слушай. Сейчас будет баллада о леди Аэрин, Драконобойце.

Харри слушала, слушала изо всех сил, мышцами спины и бедер, словно горский язык был капризной лошадью, которую надо приручить. И из огненного марева шагнула фигура, колеблющаяся в неровных языках пламени, и волосы ее пылали живым огнем. Высокая, широкоплечая фигура с бледным лицом держала в правой руке длинный узкий клинок, мерцавший синим. Харри таращилась, пока глаза у нее не сделались сухими, как песок, и тут лицо фигуры проступило отчетливо. Лицо оказалось женское и улыбнулось ей. Нет, не улыбнулось, а ухмыльнулось, суховатой любящей ухмылкой старшей сестры. И у Харри голова закружилась от любви и отчаяния. Тут женщина мягко покачала головой. Облако волос пылало и плескалось вокруг нее, и она протянула чужестранке открытую ладонь, и Харри оказалась на четвереньках, протягивая руку в ответ. Но тут из ниоткуда налетел порыв ветра и хлестнул пламя, словно нашкодившего пса. Фигура пропала. Харри рухнула ничком и прижалась лицом к земле. Настоящий пес сел и завыл.

Корлат поднял ее нежно, словно ребенка, упавшего после первых шагов. По лицу ее текли слезы. Он поднялся, не выпуская ноши, а ее волновало лишь одно: леди Аэрин Огневолосая, Драконобойца, пришла к ней – и опять покинула, еще более одинокую, чем раньше. Харри обхватила горного короля руками за шею, зарылась лицом ему в плечо и заплакала. И Корлат, держа ее на руках, с мокрой от ее слез шеей, почувствовал, как его досада колеблется, тускнеет и распадается в прах. А на ее месте проступает жалость к Чужой, как тогда, когда она пригубила Милдтар. Дар был достаточно тяжелым бременем даже для него. А он с ним вырос, всегда знал о его существовании и с детства учился управлять им или хотя бы принимать его. У него был отец, готовый рассказать ему, чего ожидать. И отец не насмехался над ним, когда он плакал, как сейчас плакала Чужая, а баюкал и утешал сына и успокаивал вызванные келаром головные боли. Теперь он сам поможет этой девочке, насколько сумеет, пусть для нее он незнакомец и вор. Он сделает все, что сумеет.

На следующее утро Харри проснулась в своем обычном углу, за привычными уже шторами. Лицо, перепачканное засохшей землей и слезами, заставило ее вспомнить не столько об увиденном, сколько о том, как она вела себя накануне. Девушка вспыхнула от стыда и с трудом сглотнула, гадая, посмеет ли показаться из-за занавесок даже ради умывания. О новой встрече с Корлатом и подумать было невозможно. «Он, видимо, снова навел на меня сонные чары, как тогда, когда забрал меня. Усыпил, словно непослушного ребенка, ведь я и вела себя как непослушный ребенок». Наркнон это все не волновало. Она прошла Харри по ногам и потерлась о ее чумазое лицо. Девушка отчаянно заморгала и принялась яростно наглаживать кошку.

Потом она с усилием отодвинула занавеску, умылась и съела завтрак, словно опилки жевала, молча и с каменным лицом. В ее печальные размышления вклинился голос. Харри удивленно подняла глаза и удивилась еще больше при виде одного из Всадников, квадратного мрачного коротышки, которого запомнила по первой трапезе в королевском шатре. Это он пригубил Воду и виду не подал. Вошедший снова заговорил с ней. Неважно, какие слова он произносил, в них присутствовала интонация «доброе утро», поэтому она тоже сказала: «Доброе утро». По лицу его промелькнуло непонятное выражение, однако он продолжал смотреть на нее, пока она не начала гадать, не звучит ли на их языке «доброе утро» как ужасное оскорбление. Вдруг он сейчас обдумывает, убить нахалку на месте или пощадить за невежество. Возможно, впрочем, он всего лишь прикидывал, как лучше обойтись с непослушным ребенком.

Но коротышка снова заговорил с ней, медленно, терпеливо, и стыд прошлой ночи отступил на задний план. Воин старательно разбивал слова на слоги. Харри глубоко вздохнула и стала повторять за ним. На сей раз промелькнувшее выражение определенно напоминало улыбку, хотя девушка ни за что не заметила бы ее, не наблюдай она за его лицом столь пристально. Он поправил ее акцент, она повторила фразу снова, и на сей раз явно правильно, поскольку он поклонился, приложил руку к груди и произнес:

– Матин.

Она повторила за ним: «Матин». Она уже знала, что так его зовут. Корлат обращался к нему по имени, а воин отвечал. Затем он протянул руку, пока кончики его пальцев едва не коснулись ее ключицы.

– Харри, – сказала она, думая, что краткая версия ее невозможного имени избавит их обоих от затруднений.

Ричарда рядом не оказалось, и некому было выразить неодобрение.

– Хари? – повторил он, слегка опешив.

Она кивнула и отвесила небольшой поклон.

Тот день, должно быть, показался Матину долгим. Харри знала, что он один из восемнадцати Всадников, однако до заката он занимался лишь ею. Водил по лагерю, трогал разные предметы и произносил их названия. Также она выучила несколько полезных универсальных глаголов и имена половины людей, сидевших за Корлатовым столом. По крайней мере, слышала их и старалась запомнить. Фарана и Инната она уже знала, поскольку выловила их имена из речи Корлата, как и Матиново. Будучи представлены, они посмотрели ей в глаза и молча поклонились, словно видели ее впервые. Как будто эта девушка не имела никакого отношения к неуклюжему багажу, прихваченному их королем из города Чужаков несколько недель назад. У Форлоя на подбородке красовался шрам. Дапсим ездил на черной кобыле, которая выигрывала скачки, часто устраиваемые по вечерам, пока остальные всадники не запретили ей участвовать.

Ни в этот день, ни в следующий Корлат не показывался. Лагерь оставался на месте, под сенью гор, хотя вечерние костры снова стали небольшими и песни больше не звучали. Охотничьи звери уходили каждый день и возвращались, нагруженные куда более разнообразной добычей, чем из пустыни. Харри узнала, что Наркнон охотится в одиночестве и славится тем, что ни одному другому зверю к себе приближаться не дает. Время от времени кошка водила дружбу с человеческими существами, но проявляла в такой дружбе крайнюю избирательность. Харри чувствовала себя польщенной. Дни шли, худые лица и бока разглаживались и у людей, и у зверей, но Наркнон все равно выклянчивала кашу.

Каждое утро Матин приходил за Харри после завтрака. К концу третьего дня она уже разговаривала фразами – простыми, с трудом и махнув рукой на грамматику. А заодно обнаружила, что отдельные горские слова просачиваются в ее островной лексикон и застревают там. Несколько человек, помимо Матина, с кем она пыталась разговаривать, останавливались выслушать ее и ответить. Она перестала быть невидимкой, и это радовало больше всего.

Особенности языка завораживали ее. В нем имелось, например, несколько слов для разных видов походного жилья. Большой королевский шатер, с его внутренней рощей опор, назывался зотар. В лагере он был единственный. Шатры поменьше, где размещалось большинство людей, назывались баркаш, конюшенные тенты назывались питуин. Еще несколько терминов, в которых она толком не разобралась, относились к способу изготовления шатра, количеству углов в нем, материалу и так далее. Далгутом назывался дешевый, плохо сделанный тент. В королевском лагере далгутов не наблюдалось, и назвать чужую палатку далгутом, если она таковой не являлась, считалось глубоким оскорблением.