Они становятся в указанные тетей Шурой очереди. Стоят, отдыхают. Здесь порядка больше, чем на входе. В каждой очереди есть старший. Он мусолит свой синий химический карандаш. И рисует у Галки на ладони номер. Девяносто шестой.

Теперь надо ждать. Очередь потихоньку движется, змеей вьется между отделами, хвостом соприкасается с другими.

Магазин не слишком большой. На такое количество народа не рассчитан.

Люди возбужденно переговариваются. В основном вспоминают о том, что директора этого магазина недавно приговорили к смертной казни.

– Так им и надо, торгашам проклятым! – то и дело слышит Галка реплики со всех сторон.

– Сидят на дефиците, жируют!

Ноги постепенно наливаются тяжестью. Но Галка держится стойко. Как оловянный солдатик на посту. Она сильная, молодая. А тут полно пожилых. И старушек. «Каково-то им стоять?» – думает она, прислушиваясь к немудреному женскому разговору впереди:

– Моя невестка вчера в «Детском мире» взяла сапожки, очень приличные, – говорит женщина с изможденным лицом и в ветхой шубейке своей визави в рыжей турецкой дубленке и синей шапочке.

– Да?! А я тоже ищу внучке обувку. На той неделе купила ботиночки на меху. А они не подошли. Хочу обменяться с кем-нибудь.

Галинка вспоминает о своей заботе. И только хочет спросить, как где-то впереди, у прилавка, вспыхивает крик. Очередь вздрагивает, как будто по ней пропускают электрический ток. Колышется, беспокоится:

– Что? Что случилось?

– Кончился чай?

– Не хватает?

– Продавщица сказала, чтобы больше за индийским чаем не занимали. Хватит еще на сто человек.

Галинка обрадованно глядит на свой номер.

– А по сколько дают?

– По пять пачек!

– Это много! – кричат где-то далеко сзади них. – Пусть дают по три!

– Столько отстояли! А теперь не хватает? Могли раньше сказать! – волнуется краснолицая тетка в пуховом платке, плотно завязанном узлом на голове.

Из глубины неорганизованной толпы выныривает и подскакивает к ней Танька. Она возбуждена:

– Галка, моя очередь уже подходит. Иди со мною. Возьмем мяса…

У Галинки дома есть запас. Брат Вовуля прислал дичины. Лосятинки, из которой бабушка делает замечательные пельмени. Но запас карман не тянет. А душу согревает. Если дают – надо брать.

Советский человек привык надеяться только на себя, родных и друзей. И если один из твоих знакомых может достать мясо, то он снабжает им всех родственников. Другой, скажем, сидит на вещевом дефиците. И его друзья щеголяют в дубленках. Третий – на овощной базе… Впрочем, основными овощами народ снабжается с огородов. С весны до осени вся советская страна решает продовольственную проблему на собственных шести сотках. И академики, и герои, и мореплаватели, согнувшись в три погибели, копаются в земле. И она, матушка, не подводит.

Потом начинается процесс закрывания консервов на зиму. Грибы, огурцы, помидоры, баклажаны, перцы, варенья, соленья, капуста – все спускается в закрома родины.

Впереди долгая зима. И встретить ее надо достойно, с таким продовольственным запасом, который всегда можно метнуть на стол. И гордо заявить гостям: «Сама хозяйка закрывала. Огурчики с нашей дачи!»

Впереди опять зашумели:

– Всё, всё, кончается продукт!

Слабые и неопытные начинают рассыпаться по сторонам. Но основная масса стойко держится. Очередь, как живой, саморегулирующийся организм, борется. И ждет. Её упорство побеждает.

Снова откуда-то из подсобки выносят партию товара. Да какого! Китайского чая. В коробках, с иероглифами. Жизнь очереди возрождается. Теперь хватит на всех.

И главное – они уже близко.

Откуда-то сбоку притирается к Галке Варвара Чугункина, крепкая, маленькая, темнолицая, темноволосая с черными быстрыми глазами, похожая на татарку, бой-баба. Шепчет Галинке на ухо:

– Я с тобой встану.

– Давай!

– Ты как здесь-то оказалась? – спрашивает Шушункина подругу.

– Приезжала в Москву по объявлению. В молодежную газету. Они хотят у нас в городе свое представительство открывать. Вот я и подсуетилась.

Галинка знала, что Варвара попала под сокращение, когда объявили о так называемой диверсификации оборонки. И завод, за которым числилась их коммунальная контора, провел оптимизацию.

Пришлось гордой и своенравной Варьке идти мыть подъезды да лестничные клетки, чтобы прокормить себя, сына и мужа-алкоголика.

– Ну, если у тебя что-нибудь получится, – попросила Галка, – возьми меня к себе. Надоело сидеть, ждать у моря погоды.

– Ага! Нам художник-дизайнер точно понадобится! – пообещала та.

Галина не придала особого значения ее словам. Улитка едет, когда-то будет. Но глядя на окрыленную, возбужденную Чугункину, подумала: «Может, и правда что-то изменится. Сдвинется, наконец, и в моей жизни».

Свято-Троицкая Сергиева лавра – это несокрушимые, не поддавшиеся ни времени, ни коммунистам высоченные стены, величественные белые надвратные башни, огромные деревянные ворота, через которые Дубравин с новыми родственниками по линии жены проходит внутрь. А здесь их встречают взметнувшиеся ввысь колокольни с золочеными куполами прекрасных соборов, уютные дворики, величественные с приглушенным светом, расписанные библейскими сюжетами стены и колонны.

Вот она Русь! Исконная. Изначальная.

По толпе идет шорох. И словно ветерок бежит над головами:

– Патриарх! Патриарх! Сейчас выйдет Патриарх! Будет поздравлять с праздником!

Балконная дверь в покоях приоткрылась. Из нее выныривает крепкий, широкоплечий красивый, молодой, но бородатый монах в черной рясе и такой же, похожей на черный кивер, шапке. Он сверху оглядывает собравшуюся в монастырском дворе пеструю толпу. И отходит в сторону. Ожидая.

Напряжение нарастает. Дубравин, стоящий на удобном, возвышенном парапете в центре двора, с любопытством оглядывается вокруг.

Пасха. Народ с куличами и крашеными яичками томится у входа в храм. В центре двора лавры огромный металлический бак. Из него черноризный монах разливает в бутылки и кувшины святую воду. Очередь терпеливо ждет, когда можно будет подойти к кранику.

Они только что, минут, может быть, пятнадцать тому назад, приехали в Загорск и сразу такая удача! Увидеть Патриарха Пимена.

Да, такое будешь вспоминать потом всю жизнь!

Москва встретила бывшего собственного корреспондента неласково. Сначала он попробовал жить в гостиницах. У коммунистического союза молодежи имелась пара таких чудных учреждений, где останавливались молодые функционеры. В частности, все, кто ждал жилье в столице, обитали в «Орленке». И каждый вечер от такого бессемейного, холостяцкого жития «гудели» и «культурно отдыхали». Так что утром горничные мешками выносили из номеров стеклотару и упаковку.

Через пару недель от этих постоянных вечерних упражнений у Дубравина заболело в подреберье, а во рту появился противный металлический вкус.

Тогда он перебрался в собкоровскую общагу рядом с редакцией. Но там жизнь была еще веселее. Собкоры приезжали. И проставлялись. Уезжали. И делали отходную. Она могла тянуться день, два. Неделю. Попробуй тут уклониться. Вот и позавчера они провожали любимца публики, собственного корреспондента из Грузии. Художник Пиросмани мог бы изобразить этот сюжет в своих бессмертных творениях. Но его с ними не было. Зато был усатый развеселый «князь» Нугзар Минеладзе из Тбилиси. Такой же усатый и не менее веселый в подпитии бакинец Азик Мургалиев. Лысый, но тоже усатый и улыбающийся собкор из Еревана. А также рыжий, бородатый угрюмый хохол из Киргизии Степа Гоманюк.

Ну, и соответственно примкнувший к ним русский. Александр Дубравин. А также другие неустановленные лица.

Чего они только не вытворяли!

Минеладзе, держа в зубах «кинжал», в просторечии именуемый кухонным ножом, плясал лезгинку на столе под аккомпанемент стульев-барабанов. И всю ночь в тихом московском переулке жалобно звучала в темноте сакраментальная мелодия «Где же ты, моя Сулико?».