Морякам удалось приостановить гитлеровцев, и тогда Семен увидел Ваню Коробова, который, вовремя подоспев со своими бойцами, не только помешал фашистам наступать дальше на левом фланге, но и помог отбросить их назад из занятых ими траншей.

— Спасибо! — говорили моряки, угощая пехотинцев махоркой и папиросами.

— Не за что! — отвечали те, порядком запыхавшись. — В другой раз вы нам подсобите.

— Братишка, да ты ранен! — сказал Коробов, столкнувшись вплотную с Нечаевым. — Ребята, где Хижняк? Или санинструктора сюда…

— Хижняк раненых в укрытие стаскивает, мирных жителей сейчас подобрал, женщину с девочкой.

— А мальчишка? — быстро спросил озабоченный Коробов, помогая Семену снять бушлат. — Там еще пацаненок или девочка маленькая…

— Пацана убили.

— Ну-ка, ну-ка, что у тебя? — подоспевший Хижняк повернул моряка спиной к свету, осмотрел и обмыл спиртом его рану. — Осколком ударило. Надо, голубчик, в медсанбат. Не опасно, до свадьбы заживет, но полечиться придется.

— Раз не опасно, о чем толковать!

Хижняк не успел возразить: связной Цветкова — командира бывшего рабочего отряда — вбежал в траншею:

— Товарищи, вас обошли! Немцы на мартенах. В дивизию мы уже сообщили, побежал другой связной, а меня товарищ Цветков — к вам, чтобы знали…

— Ты отдохни и двигайся к берегу, а я побежал, — горячей скороговоркой сказал Хижняк Семену Нечаеву, засовывая конец бинта под повязку. — У нас медпункт под мартеновской печью, в насадке. И сборный пункт там же…

Хижняк бежал под черно-серым небом, падал в холодную грязь, перелезал через груды щебня, шевелившегося от минометного обстрела. Осколки точно искали фельдшера, рыская повсюду. Вечер ли был, день ли?.. Уже давно пропало для сталинградцев солнце. Исчезли звезды. Сплошная дымная мгла круглые сутки висела над заводами… Ветер, который все это время душил бойцов гарью и облаками пыли, носился, завывая, как голодный пес, среди мокрых развалин, гремел помятыми листами обгорелого кровельного железа. Но его тоскливый вой заглушался грохотом стрельбы.

«В дивизии знают. Значит, послали уже бойцов… Нельзя же отдавать мартены!» Фельдшер посмотрел в сторону Волги, где в качающейся мгле быстро плыли разорванные ветром клочья белого тумана. «Ох, погодка!»

Хижняк торопливо полз на четвереньках, опирался на локоть, оберегая санитарную сумку. Ему было жарко, пот заливал глаза. Одна мысль лихорадочно билась в мозгу: «Живы ли раненые в насадке? Не перебили бы их немцы! Вскочил бы! Побежал бы! Ан нет, скрепи сердце, зажми его в кулак — и ползи…»

Добравшись до ближнего цеха, Хижняк увидел бойцов из своего батальона.

— Ребята, на мартенах немцы, — предупредил он. — Глядите, чтобы не ударили вам в тыл.

— Знаем уже, — хмуро ответили красноармейцы.

Здесь Хижняк нырнул в знакомый туннель и пустился по нему, то и дело натыкаясь на идущих людей. Добежав до поворота туннеля к Волге, он вылез наверх и двинулся по соединительному ходу к шихтовому двору, где длинная гряда железного, стального и чугунного лома, спрессованного в тюки и просто наваленного грудами, тянулась параллельно мартеновскому цеху. От взрывов снарядов взлетали мелкая металлическая стружка и обрезки железа, взлетали и увесистые, многопудовые глыбы.

Поглядывая на темневшие перед ним громадные, хотя уже обломанные трубы — четырнадцать труб, стоявших шеренгой с востока на запад между мартеновским цехом и шихтовым двором, — фельдшер отсчитал пятую от берега Волги… Труба десятого мартена… Там, под печью, в насадке, находился его сборный пункт.

Под руками колючие осколки. Земля сплошь усеяна ими. Везде холодное железо рельсовых путей… Тут ходили паровозики с платформами, уставленными чугунными ваннами — мульдами, в которых подавался в печи металлолом, подвозили руду и огнеупорный кирпич и увозили с мартенов в вагонетках глыбы шлака, натекшего с плавки… Еще один рывок, и фельдшер оказался у двери в длинный проход, идущий под рабочими площадками печей. Хижняк сунулся туда, но вдруг в пространстве между печами увидел немцев… Они двигались из смежного цеха — блюминга, примыкавшего под прямым углом к пролетам литейного цеха, возведенного под одной крышей с мартенами.

Фашисты шагали мимо литейных канав, крались вдали по ту сторону печей по сохранившемуся коридору под рабочими площадками, то скрываясь за вагонетками-шлаковницами и за обрушенными трубами воздухопровода, то снова шевелясь в серой полутьме. Они шли прямо на Хижняка, не стреляя, точно вынюхивая, суетясь, как крысы. Фельдшер услышал взрывы гранат и заметил, что черные тени перебегали от насадки одной печи к насадке другой.

«Выкуривают!» — подумал Хижняк и в это время увидел красноармейцев, которые открыли огонь из автоматов по наступавшему противнику. Гитлеровцы рассыпались по цеху; застрявшие под рабочими площадками начали стрелять вдоль прохода.

«Будет теперь канитель с ними!» С этой мыслью Хижняк выскочил наружу и побежал вдоль стены цеха к трубе своего мартена: он решил попасть в печь снаружи. Окна, которыми пользовались для ремонта и разогрева труб после остановки печей, были открыты. Там, где раньше разжигались костры для создания тяги, расположились штабы и наблюдательные пункты. Наблюдатели и корректировщики бесстрашно взбирались вверх по железным скобам-ступеням, нагрузив за спину телефоны и походные рации, но Хижняка интересовала сейчас только насадка.

Он проскочил под трубой, влез в дымоход и, согнувшись, затрусил по нему, пока не очутился в насадке — глубокой яме под мартеновской печью, заполненной решеткой из кирпича. Сквозь эту решетку дым из мартенов шел вниз, в дымоход, а затем в трубу. Хижняк шел обратным порядком. Карабкаясь по специально сделанному саперами лазу в задымленном кирпиче, он поднялся к днищу печи и, черный как черт, предстал перед своими пациентами.

Здесь, под печью, в безопасности даже от прямого попадания бомбы, был устроен им сборный пункт. Прямо на решетку настланы доски, брошены матрацы, поставлены даже две кровати, а из кирпичей сложено подобие стола. Получилась большая комната высотой в рост человека, со сводчатым потолком и выходом в сторону коридора под рабочими площадками, который простреливали сейчас немцы.

— Ба, что это значит? — вскричал Хижняк, увидев среди раненых Наташу и Лину. — Быстро переложим всех раненых на пол… Разбирайте кровать! Давайте сюда и вторую.

Девчата сразу поняли, в чем дело, и действовали проворно: на каждом шагу работа санитаров была связана с боевой защитой. Хижняк приложил кроватные сетки к входному отверстию, придавил их всем телом.

— Лина, подавай кирпичи, «стол» пойдет в ход. Наташа, подержи-ка пока вот здесь, чтобы не упало. Ну вот, — уже спокойно заговорил фельдшер, когда сетки были привалены кирпичом, и взял автомат из груды оружия, сложенного в углу. — Теперь нас гранатой не сразу возьмут, а сюда пусть попробуют сунуться. — Он оглядел свой притихший лазарет — десятка три раненых, нахмурился. — Не успели переправить всех в медсанбат; у нас опять потери — убиты сестра и фельдшер — считай, двое носильщиков.

Лина, не расслышав слов Хижняка, вдруг так и прыснула:

— Какой вы смешной, Денис Антонович! Если бы надеть сейчас на вас белый халат!.. Лицо черное-пречерное да блестит!

— Небось заблестит. Это я вспотел, когда сюда бежал. Как подумал, что фашисты в насадку заскочат, сразу пот прошиб…

Тут печь вся задрожала, закачалась под ногами кирпичная решетка, со сводов посыпалась густая пыль.

— Сейчас обрушится. Давайте выбираться отсюда! — Наташа подхватила свою сумку, сразу прикидывая, кого из раненых прежде взять.

Но Хижняк сказал:

— Никуда трогаться с места не будем. Бомбят цех — значит, наша взяла. Значит, выбили немцев отсюда. А печь трясется, потому что высоко на сводах стоит, пыли наглотаешься вдоволь, зато бомбежка тут не страшна. Прошлый раз солдаты испугались — выскочили… Их возле литейной канавы всех убило, а печь стоит себе и стоять будет вечно.