Зато дядюшка Макса, похожий за прилавком на аптекаря в своем белом халате, очень любил пофилософствовать. Но добрый социал-демократ и патриот совершенно изменился, когда в конце двадцатых годов начался очередной промышленный кризис. Лавочник помрачнел, слова «Версальский договор», «репарации», «налоговая задолженность» приобретали в его речи все более зловещий оттенок, и он научился стучать кулаком по прилавку.

Потом совершилась еще одна перемена, и он с вытянувшимся носом и горько сжатыми губами, из которых редко вырывался поток былого красноречия, очутился на ферме отца Дрекселя и стал исполнять обязанности скотника: его постигло разорение и лавка была продана с молотка. Отец не очень-то вежливо обращался с бывшим торговцем, братом своей жены. Он называл его старым дармоедом, хотя тот еще не успел состариться и очень много работал.

Дядюшка крепился и молчал. Единственным его развлечением осталось чтение газет. Но иногда его прорывало, и он начинал толковать о величии древней Германии, наводившей страх на императорский Рим, о железном канцлере Бисмарке, поднявшем страну из упадка, в который ее ввергла Тридцатилетняя война, о славной победе над «проклятой» Францией — победе, которой Германия обязана тому же Бисмарку и славному Мольтке. Конечно, Бисмарк был ярый монархист, но при нем разрозненные земли объединились, расцвела промышленность, и «не мы платили французам репарации, а они нам». В конце концов дядюшка пришел к выводу, что для простого человека важно не то, кто стоит у власти, а величие его нации. Как тертый политик, он не поверил фашистам, щедро обещавшим социальные перемены, зато их устремление против Версальского договора нашло живейший отклик в душе разорившегося лавочника.

Дядюшка сделался профашистом. Но Макс, бывший в семье четвертым сыном, равнодушно относился к его словам: он не был воинственным по натуре, а древний закон о наследовании крестьянского двора только одним старшим наследником, снова введенный Гитлером, не сулил ему ничего хорошего и в мирной жизни.

Так оно и получилось. После смерти отца Макс, успевший уже обзавестись собственной семьей, стал, как и его дядюшка, батраком у старшего брата. Теперь у дяди и племянника оказалось больше общих тем для разговора.

Макс горячо любил свою прекрасную Саксонию. Окончив обязательное обучение — восемь классов бесплатной народной школы, он почитал себя культурным человеком, работал не покладая рук на плодородной земле, дышал чистейшим воздухом лесов и полей, у него была прелестная семья и не было никакой перспективы в жизни. По словам дядюшки, он был деклассированным элементом. Макс мог бы стать крестьянином — родословная Дрекселей, проверенная до тысяча восьмисотого года, подтверждала их расовую чистоту, — но земли у него не имелось. Нельзя же рассчитывать на преждевременную смерть трех старших братьев! Значит, придется батрачить до конца жизни!

— Надо смириться! — говорил дядюшка, бывший образцом строптивости, когда дело касалось его собственного благополучия. — Речь идет о могуществе нации. А что такое мы? Пылинки, подхваченные ураганом. Надо укрепить государство и объявить войну Франции с ее Версальским договором. Надо вернуть колонии. Двинуться на Восток, на Россию, черт возьми, как призывает наш фюрер.

— Вот до чего довело тебя смирение! — упрекал Макс.

— Мы достигнем мировой славы! — возвещал дядюшка, потрясая книгой Гитлера «Моя борьба». — Ты, Макс, должен вступить в партию национал-социалистов и стать военным. Когда вы завоюете Восток, ты не останешься под старость без куска хлеба.

Макс Дрексель долго думал. Ему казалось, что в самом деле иного пути нет. Он пришел бы к фашистам и без советов дядюшки, но не ожидал таких жестоких испытаний для доказательства преданности фашистскому режиму. На его счастье, дивизию, в которую он попал, вскоре бросили в бой, и она из эсэсовской, особого назначения, стала обычной армейской частью. Макс начал воевать, чувствуя себя частичкой военной машины, так крепко завинченной, что вырваться было бы невозможно. Он воевал ожесточенно, защищаясь и сам от смерти, на которую его толкал весь ход событий, но вид выжженных дотла советских городов наводил на него уныние. Какой клочок этой несчастной земли перейдет после победы в его собственность? Может быть, это только обещание пустое? Что заслужит рядовой солдат, кроме места в братской могиле?

Всегда и везде Дрексель думал о своих детях и жене и, представляя их жизнь на ферме скупердяя брата и сварливой невестки, не находил в себе сил пинать сапогами подползавших к походной кухне, ослабевших от голода русских ребятишек. Вдруг он останется гнить среди просторных здешних полей?! Такая возможность никак не исключена. Что тогда будет делать его несчастная жена с тремя малышами на руках?..

Это было далеко от Сталинграда, о котором Макс уже наслышался. Фашисты трубили и гремели на весь мир о неслыханном бомбовом ударе, сделанном их авиацией. Из каждого репродуктора передавались рассказы о громадном городе, уже несколько недель горевшем на Востоке, о великих боях на берегу Волги и десятках разгромленных советских дивизий. Больше всего говорилось о геройстве гитлеровцев и близкой победе. Но солдаты сами делали из сообщений соответствующие выводы: Гитлер и Геббельс обещали взять Сталинград к двадцать пятому июля, но не взяли его и к двадцать пятому сентября. Проходит и второй назначенный фюрером срок. Поток раненых с Восточного фронта все увеличивается, и не прекращается отправка войск, которые валятся туда, как в бездонную пропасть. С каждым днем упорнее и упорнее из уст в уста идет слух, постепенно заглушая хвастливую радиоболтовню и газетные возгласы, идет слух о невероятном упорстве русских, о страшных потерях под Сталинградом.

На одной железнодорожной станции Макс Дрексель увидел небольшую группу измученных женщин с ребятишками и узлами. Два немецких солдата отгоняли их от вагонов, отпихивали прикладами. Потом подошел ефрейтор и потребовал документы. Документы были обычные, какие выдавала гитлеровская комендатура жителям окупированных районов: на одной стороне бумаги написано по-немецки, на другой — по-русски. Но ефрейтор оживился, что-то сказал ближнему солдату, и оба с острым вниманием оглянули женщин.

— Откуда? — спросил второй солдат, заметив это внимание.

— Из Сталинграда, — ответили хором несколько голосов.

Макс заметил, как сразу изменилось лицо солдата.

— О-о! — воскликнул тот. — Из Сталинграда?!

И все трое повторили с каким-то удивлением и даже почтением:

— Из Сталинграда! О-о!

Никто из них не тронул женщин, когда они ринулись в тамбур вагона.

После этого Макс долго размышлял: что же значило это многозначительное «о-о!» и почему солдаты не тронули женщин, когда узнали, что они из Сталинграда?

Он был плохой мыслитель, но ему невольно вспомнилось, как в один год разорился и схоронил почти всю семью кулак Бертель и как долго в деревне при упоминании его имени люди восклицали: «О-о! Бертель!» Бертеля многие не любили, но несчастье его было слишком велико, а народ не остается равнодушным к большой беде: это не жалость даже, а суеверное уважение к безмерному чужому горю, которое может постигнуть каждого.

Отчего же солдаты Гитлера могли посочувствовать сталинградцам? Значит ли это, что они были не настоящими фашистами и не верили в победу?

И еще один случай в походной жизни запомнился Максу Дрекселю и очень смущал его в минуты раздумья. Макс, как и многие гитлеровцы, презрительно относился к союзникам-румынам. Без всякого стеснения он и его приятели выкидывали румынских солдат и их вещички из помещений, облюбованных под постой.

Но однажды они прозевали, и молоденький румын, улыбчивый и смуглый, как головня, застрял в доме. На улице была страшная непогода, и у фашистов, засевших в тепле, не то от внезапного благодушия, не то от лени, вызванной усталостью, не возникло охоты связываться с ним. Потом в дверь прошмыгнула русская старуха в мокром тряпье с мальчиком лет пяти, которого она держала за руку. При виде оборванки солдаты зарычали, как сытые собаки. Но мальчишка был прехорошенький. Кто-то заметил это, и старуху тоже не выгнали. И целый вечер она сидела неподвижно, скорчась в уголке, прижимая к себе молчавшего ребенка. А румын все ходил взад и вперед, улыбался, тихонько насвистывал, даже напевал и наконец до того примелькался, что на него перестали обращать внимание.