— Семен? — догадалась Варвара.

— Ну, конечно! Увидела и прямо при всех повисла у него на шее. Сидят теперь в трубе у разведчиков на Соляной набережной.

— Очень хорошо! Не часто приходится им встречаться!

Варя сняла санитарную сумку, шинель, пилотку и, расстегнув воротник гимнастерки, присела на низенькие земляные нары. На улице стоял прохладный октябрьский день, а в блиндаже было душно; пахло сырым деревом, землей и горьковатым дымком: по ночам протапливали печурку, трубу которой накрывали каской, чтобы не летели искры, и оттого добрая доля дыма попадала в жилье.

— Подсаживайся к нам, Варя! — пригласила Лариса.

— Я по пути возле кухни пообедала, — угрюмо ответила девушка, глядя на четко обрисованный в свете коптилки профиль молодой женщины: ясная линия лба, легкий изгиб щеки под крылышком ресниц, над тонкой шеей тяжелый узел волос.

«И какая красивая!» — произнес в душе Варвары беспощадный голос, продолжив уже сделанное заключение.

— Ой! — горько и громко вздохнула она вслух и повалилась на свое место на нарах.

— Что с тобой? — обеспокоенно спросила Лариса и, доедая оставшийся кусок хлеба, присела возле девушки. — Ты нездорова?

Варвара не ответила — решила прикинуться спящей. Наташа уже спала рядом с нею, овевая ее чистым и сильным дыханием, — заснула, едва прикоснулась головой к постели. Варя тоже громко задышала, но чуткие пальцы врача, взявшие ее руку, уловили необычайное биение пульса.

— Варенька! Почему ты не хочешь говорить со мной?

Варвара порывисто села, гневно посмотрела Ларисе прямо в глаза:

— Вам хочется еще и поиздеваться надо мной?

Фирсова отшатнулась, пораженная.

— В чем дело?

— Вы не знаете? Неужели вы забыли своего мужа?! Ведь у вас есть семья! Зачем же вам еще Иван Иванович?

— Варя! Варя! Как ты можешь? Как тебе не стыдно?

Искреннее негодование, прозвеневшее в голосе Ларисы, обезоружило девушку, сломив ее гнев. Она закрыла лицо ладонями. В самом деле, по какому праву упрекала она эту женщину?!

— Варюшенька, родная! — Лариса вдруг поняла всю глубину ее страдания. — Не сердись на меня. Я стараюсь подальше держаться от любых ухаживаний… И от Ивана Ивановича тоже. — Тут голос ее стал глуше, но она договорила с той же искренностью: — Я никогда не забываю о муже. Я его ни на кого не променяю. Если случится с ним беда, просто не знаю, что со мной будет.

Она крепко обняла Варвару и сказала задумчиво:

— Ты знаешь, я тоже ревновала Алешу. Глупо, смешно это получалось, даже плакала, когда взбредет, бывало, такое…

Варвара, жалко, недоверчиво усмехаясь, высвободилась из-под руки Ларисы.

— Вы на меня не сердитесь?

— Нет.

Варя вздохнула без облегчения:

— Ну вот и хорошо!

— Вы поссорились! — Наташа, оказывается, проснулась и все слышала.

— Да так… пустяки! — ответила Фирсова.

— Знаю я ваши пустяки! — Наташа села, потянулась сладко, по-ребячески, позевывая, и сказала: — Как я хочу в ба-аню-ю! То хоть в Волге иногда купались, а сейчас холодно… — Она распустила русые волосы и стала расчесывать, прислушиваясь к их шелковистому треску. — Вымыла голову, а причесаться не удалось, так и заплела наспех. Давайте острижемся. Я уже измучилась с косами: вечно грязные. Такая пылища кругом, и все ползаем, ползаем. Тут каждый вечер надо мыться, а в санпропускнике только что белье сменишь. Ах, как я хочу в баню!

— Я сегодня тоже думала об этом. До чего хорошо по-настоящему вымыться! Много горячей воды, спокойно, чисто… — Варя вскочила, взяла свою санитарную сумку и вынула оттуда картонную коробочку. — Пиретрум! Средство от всякой гадости. Можно на шинель посыпать, на голову… Раствором этого порошка смачивают белье…

— Отлично! Шинель я уже наперчила этим зельем, а волосы все равно остригу — надоели! — сказала Наташа решительно и, не откладывая дела, подсела с ножницами к Фирсовой.

— Товарищ хирург, пожалуйста!

Лариса вздохнула, но упрашивать себя не заставила.

— Покороче! Покороче! — требовала Наташа, на глазах подруг превращаясь в хорошенького мальчика. — Легко-то как! — Она встряхнула русым чубчиком, в самом деле радуясь, надела пилотку, посмотрела на себя в зеркало. — Прелесть, до чего хорошо!

— Остригите и меня, — сказала Варвара, соблазняясь примером.

— Стригите, Лариса Петровна, — скомандовала Наташа, заметив колебание хирурга.

Холодные ножницы щекотно прикоснулись к шее, хрустнуло возле уха, и прядь густых волос тяжело свалилась в руки девушки. Варвара погладила ее и разостлала на коленях.

— Сиди смирно, — приказала Лариса, с сожалением поглядывая, как отпадали роскошные, черные до синевы волосы Вари. — Вы знаете, девчата, я сейчас подумала, что нам еще долго-долго придется воевать.

Она посмотрела на странно легкую теперь головку Варвары, на маленькие ее уши, открытые короткой стрижкой, и стала вынимать шпильки из своей прически.

— Омолодите и меня…

— Вот так да! — изумленно вскричала вбежавшая Лина. — Весь блиндаж волосами завалили. Прямо как на покосе, хоть граблями греби! — Она, дурачась, подцепила обеими руками мягкий ворох черных, темно-русых и светлых, Наташиных, волос. — Надо хоть подушки набить, что ли?

Веселость Лины была несколько неестественной, глаза подозрительно блестели.

— Выпила, что ли? — сурово поинтересовалась Наташа.

— Чуть-чуть. Очень уж просили ребята. Ушли они. И Сеня… Целая морская бригада в район заводов… Трудно там. Очень! — Лицо Лины сразу стало серьезным, углы пухлого рта опустились, и слезы покатились по щекам. Она отерла их ладонью и сказала горячей скороговоркой: — Бьют наших в заводских районах. И на Мамаевом кургане тоже бьют. Ночью там моряки танковую атаку отражали… Побросали бушлаты и в одних форменках гранатами отбивались.

— Отбили?

— Конечно.

— А говоришь, наших бьют!

— Так ведь сколько полегло!

— Не зря же. Нечего с ума сходить! Чтобы я не видела тебя больше такую! — сердито крикнула Наташа.

— Ох, изверг ты мой! — улыбаясь сквозь слезы, сказала Лина. — Посмотрите вы на нее! То хоть на девушку походила, а теперь больше четырнадцати и не дашь. Отправит тебя за Волгу Решетов. Как увидит, так и отправит! И я за тебя не заступлюсь, если ты меня притеснять будешь.

Три высоких, сильных человека стояли у карты страны, как братья возле любимой больной матери; глубокую тревогу выражали их лица.

— Да, да, да, большой кусок захватили.

Иван Иванович положил ладонь на карту и, точно ожегся, отдернул руку: проведенная темным карандашом траурно чернела полоса отторжения через всю страну. Кольцо блокады душило Ленинград, оттуда черная полоса тянулась к Москве, огибая ее с запада, разрезала Воронеж, подходила вплотную к Волге в Сталинграде, отсекала Донбасс, Кубань, вклинивалась глубоко в горы Кавказа…

— Страшно становится… — тихо сказал Злобин. — Вон какую петлю накинули на Ленинград! Не устоим, пошатнемся мы здесь — подастся линия фронта за Волгу, — и захлестнет эта петля ленинградцев. А они там держат фронт. На двух узлах висит сейчас тяжесть обороны. «Чем крепче стоит Ленинград на Неве, тем тверже защита Сталинграда на Волге», — очень верно сказано! — повторил он фразу из письма.

Глаза Решетова совсем ввалились, клочковатые брови нависли над переносьем. Как и все защитники города, он не знал отдыха, а теперь просто не щадил себя, ободренный известием, что младший сын его не погиб во время бомбежки Сталинграда, а ушел в армию добровольцем…

— Воронеж имеет большое значение, — напомнил он. — Там тоже идут бои, отвлекающие силы врага…

Иван Иванович вспомнил одну из довоенных поездок в Ленинград. Прелесть мягкого, светлого северного лета. Гиганты заводы, вздымавшие по окраинам свои трубы… Влажное дыхание Балтики, шум порта, незатухавшие зори над вольным разливом Невы, когда рыбаки целыми ночами колдовали над серым гранитом набережной. Вспомнил он дворцы и площади — чудо человеческого творения, и темные купы роскошных парков на бледной голубизне ночного беззвездного неба, и черные узоры чугунных оград, и тихие прямые каналы. Город декабристов, овеянный поэзией великого Пушкина, город революции, город рабочей и матросской славы — мог ли он сломиться перед врагом и сложить оружие в час грозной опасности для всей страны?!