Будут еще морозы до самого мая. Еще долго коченеть деревьям в студеной мгле, пока настанут яркие весенние дни. Но сегодня низко сгрудились над Учаханом снеговые тучи — словно серая птица опустилась на гнездо и сразу потеплело под ее широкими крыльями. Потом, как пух, густо полетел снег. Сквозь беспрерывное мелькание снежинок едва различимы дома и юрты, рассыпанные по лесистой долине. Много раз менял свое русло капризный Учахан, пока нашел удобное. От прежних его русел остались протоки, отмели, островки и острова, поросшие лесом и мелким кустарником. Если посмотреть издалека, с гор, кажется: покрыта долина лишаями, точно захудавший олень.

Человек в нарядной дохе, в высокой островерхой шапке, отделанной, как бахромой, мехом росомахи, стоял в горной седловине и зорко смотрел вниз на постройки улуса.

Он был не молод: безбородое лицо его покрыто сплошной сетью морщин, веки оттянуты и тоже сморщены. Но когда он отпряг оленей и повел их вниз, делая зигзаги по круче, его движения оказались по-молодому гибкими и ловкими. Привязав животных к дереву, он так же легко поднялся обратно, связал нарты и начал скатывать их, сильно тормозя всем телом. Нельзя съехать на оленях с высокой горы, не распрягая: нарта, пристегнутая к ним только ременной постромкой, ударит их с разгона, собьет с ног.

— Дорога-то худая! Олень-то голова болит! — бормотал старик обычную у северных людей поговорку: он ехал по целине, и привязанная позади вторая упряжка, которая давала первой тянуть себя, за головы, выглядела действительно усталой.

В густой чаще ивняка и ольхи сбился косяк одичалых лошадей. Крепкие, обросшие косматой шерстью, дремлют они, прижавшись друг к другу, опустив заснеженные гривы. Ямы, выбитые ими в снегу, ради низко обкусанного пырея и вейника, снова побелели. Лошади чутко спят, только гривастый крутогрудый вожак-жеребец пофыркивает, чуя приближение оленьих упряжек. Олени мчатся стороной, и поставленные торчком острые уши одичалого коня прядают настороженно, провожая их легкий бег. Если понадобится отделить часть табуна для убоя или для приручения и работы, люди появляются на объезженных лошадях. Тогда в лесах поднимается звонкая потеха: ржанье и визг дерущихся жеребцов, треск ломаемых сучьев, грохот никогда не кованных копыт. Сейчас нет особых причин тревожиться, и табун спит стоя, покачивается многоголовой массой, стряхивая снег с ушей.

Мимо едет якут. Извилиста дорога по берегу Учахана. Редкий лес. Кусты, утонувшие в сугробах. Куропатки вырываются почти из-под ног оленей, белыми комьями падают на ветви ив, стряхивая с них налипший снег. И все это в сплошном мелькании летящих хлопьев, от которых рябит в глазах.

Запахло дымком жилья. Плоские крыши юрт и наклонные стены завалены для тепла снегом, облиты водой и заледенели. Дым из труб густо уходит вверх, повсюду столбы дыма, подпирающие низкое небо. Даже щедрый снегопад не может сбить их: жарко топятся камельки и железные печки. Хлева-хотоны здесь уже отделены от юрт, холоднее и людям и животным, но Советская власть сказала: так полезно для здоровья. Презрительная усмешка тронула тонкие губы проезжавшего якута. Но, хоть и мельком, он заметил добротность хотонов, обмазанных снаружи глиной пополам с навозом. Пар валил из только что открытых заиндевелых изнутри дверей. Мелкие якутские коровенки черной с белыми пятнами масти, выпущенные на кормежку, разбрелись по двору, огороженному жердями. На чисто разметенной, гладкой, как стол, площадке загона разложены кучки сена. Между хотонами навален замороженный в виде чурок навоз, который летом пойдет на дымокуры — единственное спасение от комаров. В отдельных дворах быки, подвижные, резвые. Такие верховые быки иногда не отстают от лошади, бегущей иноходью, а в санях везут до двадцати пяти пудов.

«Сытый скот, ничего не скажешь! — подумал якут. — Колхозные дворы! Теперь уже начинают зарывать навоз в землю: что-то из него растет. Все наперекор обычаю. — Проезжая мимо здания школы, старик плюнул и отвернулся. — Девок грамоте учат! Всюду бабы лезут. Вот и здесь верховодит баба — Марфа! Теряется благообразие, нарушен старинный уклад якутской жизни. Сотни лет стойко держалась якутская нация, не обрусела. Сами русские, жившие в наслегах, перенимали якутский язык и обычаи. А теперь что будет? Осенью над горами пролетали самолеты: геологи-разведчики снимали на карту еще никем не тронутые земли. Мало ли их путается по тайге с молотком и мешком за плечами! Теперь и с неба хотят напасть на якутскую землю».

По ледяному мосту пробежали оленьи упряжки мимо черных, подернутых паром полыней. Вот и табор тех, что приехали к доктору Ивану, раскинулся на берегу…

Старик круто завернул оленей у крайнего чума, гордо поднялся навстречу выбежавшим жителям стойбища. Лицо его грозно нахмурилось, плечи поднялись, он как будто вырос на глазах у оробевших лесных людей. Повсюду мгновенно разнеслось:

— Шаман приехал. Улахан [3] шаман!

— Вы, неразумные, — властно кинул он тесно сбившейся, притихшей толпе. — Как могли вы довериться русскому доктору, который вырезает из вас болезни ножом? Вы пошли против вечного порядка на земле! Против мудрой природы. Когда я призывал духов помочь больному, я только просил их отдать ему то, что он имел. Человек должен сам собраться с силами и побороть хворь. Но если нельзя, надо покориться. Так устроен мир. Все негодное для жизни должно исчезать. Зачем жить безногому волку? А сколько рук и ног отрезал охотникам Иван с Каменушки?

— Мало, однако! — отозвался старческий голос из толпы.

— Мало? Ах, ты, старый слепой глухарь! Ты еще не достался в зубы лисице? Тебе надо, чтобы доктор Иван обезножил половину наших охотников?

— Он отрезал ногу рыбаку Павлу, который отморозил ее, когда провалился в полынью. Рыбак весь сгнил бы, если бы не отрезать эту черную, уже мертвую ногу, — упрямо отвечал тот, кого назвали глухарем, продираясь сквозь толпу вперед. — И я теперь не слепой, однако! Дай я посмотрю поближе на твою лукавую морду. Трахома затемнила мои глаза на много лет. Я был негодный, как ты говоришь, но разум мой не исчезал. Ведь твоя «мудрая» природа заставляет и слепого искать еду, и он бродит по земле, как брошенная старая собака. Неужели плохо то, что Иван с Каменушки справился с моей слепотой? И разве это порядок, чтобы человек смолоду слеп от трахомы? Кому нужен такой порядок? — По толпе прокатился сочувственный говорок. — Ты богател, покупал скот, набивал разным добром свою юрту, распевая о наших болезнях, а Иван помогает нам без всякой платы.

— Эх вы, дураки! — прервал шаман расходившегося старика. — Вас только заманивают на даровщинку, а потом обдерут начисто. Где Павел-рыбак?

Молодой Павел, поскрипывая по снегу костылями, — он еще не привык к ним, — неловко выдвинулся из толпы.

— Вот я!

— Вот он! Хорош, нечего сказать! — язвительно произнес шаман. — Есть чему радоваться! Даром сделали ему деревянную ногу! Устроили подпорки. Лучше умереть, чем жить таким калекой! Чем будешь заниматься в тайге со своей деревяшкой, ты, рыбак и охотник?! Лисица — и та погибнет, потеряв лапу. Лось пропадает сразу…

— То звери, — спокойно ответил Павел, еще бледный после перенесенной болезни. — А мы люди. Мы не хотим жить по звериным законам. Что я буду делать на подпорках? У нас теперь богатая артель. Меня обещали поставить сторожем на складе магазина. Подстрелить грабителя, даже такого, как ты, я и на одной ноге сумею.

— Да! Правильно! — закричала вся толпа. — Мы не хотим больше твоего вечно плохого порядка!

— У настоящего якута угол глаза прямой, — заорал кто-то озорным голосом. — Улахан старик глаза скосил кверху по-лисьи. Наверно, у него и зрачок продолговатый.

— Давайте-ка посмотрим получше, какой у него глаз!

— Выкупаем его в полынье!..

— Надо сдать его милиционеру за агитацию против Советской власти! — важно произнес подошедший охотник-комсомолец, и все — кто озоруя, пугая, кто серьезно, гневно — сделали шаг вперед.