Из редакции Ольга вышла счастливейшим человеком. До вечера в ее распоряжении было шесть свободных часов — четверть суток!

Впервые за этот день она с жалостью и невольным торжеством подумала об Иване Ивановиче: теперь он не стал бы — говорить ей о «попутности» писания статеек.

Ее потянуло в порт. Она села в автобус. Сверкающая белизной дорога вела через знакомый перевал. Ветер упал, и голые лиственницы с изломанными сучьями неподвижно темнели в парке. Ветер не разбирался, дикие ли это деревья или их нарочно посадили здесь, и ломал на пути все, что мешало его полету.

Море — сплошная мерзлая гладь — забелело в бухте. Выпрыгнув из автобуса на повороте к порту, Ольга направилась вниз к берегу. Маленькие домики старого поселка на косогоре были заметены снегом до самых крыш, и почти наравне с дорожкой, протоптанной по твердому насту сугробов, дымились трубы. К сенцам и вокруг стен избушек прорыты глубокие коридоры, поэтому издали такое жилье казалось снежным бугром, обведенным канавой. Промчался каюр на собачьей упряжке. Закутанная женщина пронесла на палке нанизанную под жабры соленую горбушу. День выдался морозный, но по-февральски голубой, и солнце блестело на обледеневшей дорожке: жители малых домишек возили воду из незамерзающего родника под горой.

Ольга шла и смотрела, все примечая. Сердце ее сильно билось.

На горах, в ущельях тоже белел снег. Нагруженные трехтонки шли цепочкой к дальнему берегу, туда же трактор тянул большие сани… Самолет, плавно описав круг над бухтой, опустился на лед и, подрагивая, покатил в левый угол, где летом находился гидродром. По мосткам, перекинутым рыболовами, Ольга поднялась на торосистый край ледового припая. Укутанная пуховой шалью, разрумяненная морозом, она походила на девушку. Там, где она и Тавров бродили весной, где шевелились во время отлива рыбы и странные животные, похожие на водоросли, лежало, вернее нависло, сплошное ледяное поле. Сейчас тоже был отлив… До чего ярко рисовалось все в памяти Ольги. Угаснет ли ее чувство к Таврову, сотрет ли время воспоминания, как морская волна стерла следы на песке?

— Нет! Это останется со мною до самой смерти, — прошептала Ольга.

Вечером она сидела на совещании в просторном кабинете редактора. Было людно. Среди прочих вопросов обсуждалась ошибочная по фактам заметка, пропущенная в номере. Тот, кто сплоховал, горячо каялся, уверял и обещал. Здесь не очень-то щадили самолюбие друг друга. Покритиковали и очерки Ольги.

Она слушала внимательно, порадовалась, что ее маленькие очерки запомнились.

«Я постараюсь стать хорошим корреспондентом! — думала она, с интересом рассматривая сотрудников газеты. — Приложу все силы, чтобы км не пришлось ругать меня».

— Нельзя живое знакомство с жизнью подменять разговорами по телефону, — говорил редактор. — Поучительный пример налицо: не заботясь о выезде на место, чтобы ознакомиться с фактами, наш корреспондент висел на проводе. Не удивительно, что он наврал, а нам приходится краснеть за него. Дело свое нам надо уважать, производство, которым мы дышим, — знать. Звание газетного работника почетно, но и ко многому обязывает.

«Да, я теперь тоже знаю, что такое для человека работа», — взволнованно думала Ольга.

— Значит, завтра домой поедешь? — спросила Егоровна, устраивая себе постель на большом диване и складывая в изголовье все диванные подушки. — Я спать привыкла, чтобы голова торчком стояла, и уважаю тепло: годы-то уже немолодые, — пояснила она, наваливая поверх простыни свой тулуп.

Ольгу поместили рядом, на раскладной кровати. Она еще не раздевалась, а сидела на этом походном ложе, углубленном, как люлька, накинув на колени пестрое лоскутное одеяло Егоровны.

Хозяева квартиры потеснились, ушли в другую комнату. На батарее парового отопления на чьих-то носках и варежках пушистым комком лежала кошка, подвернув под грудь мордочку, так что оба ушка ее были охвачены лапками.

— Мороз чувствует! Ишь уткнулась… — сказала Егоровна. — До чего хорошо придумано! — продолжала она, кладя на батарею шерстяные чулки. — На приисках по зимам сроду топили круглые сутки. Такую массу лесов зря перевели! То же и в Глубокой… А тут одна топка на столько квартир — целый поселок в доме! И не живой лес палят, а уголек да торф. Наглядно видишь, как жизнь двигается! Дай срок, и на приисках паровое отопление поставим. Зачем тайгу в голую пустынь превращать? Ведь нам на одно крепление шахт тысячи кубометров требуются… Да какое там тысячи! Миллионы!

Старательница провела огрубелой ладонью по теплым трубам, погладила заодно кошку и, вкусно позевывая, полезла под тулуп, но, устроясь окончательно, глаз не закрыла, спросила озабоченно:

— Видала, какой здесь Дом культуры? И свет, и паркет, и оркестр… Конечно, у нас, на Холодникане, клуб по масштабу подходящий. По спектаклем они меня убили. И пляшут и поют… Веселая постановка! Как она называется?

— Оперетта, — сказала Ольга, видевшая афишу.

— Вот-вот! Оперетта. — Старательница помолчала, размышляя. — Наш коллектив годовую программу по золоту выполнил на сто сорок процентов. В нынешнем году еще нажмем. Надо и по части быта нажать: чтобы работа — так работа, отдых — так отдых. Или у нас в тайге хороших голосов нету?..

Ольга понимающе улыбнулась, разделась, выключила лампу и легла. Теперь вся комната заполнилась голубоватым лунным светом, проникавшим сквозь замороженные квадраты окон. Ольга вспомнила ночь в больнице. Думала ли она, когда рвалась сюда из Москвы, что разойдутся ее пути с Иваном Ивановичем! Впервые она поняла все огромное общественное значение профессии хирурга на далеком севере. Почему раньше, — будучи лишь только женой, верным, а проще сказать, смирным и сереньким домашним другом, — она не могла оценить по-настоящему красоту его ежедневного рабочего подвига? Отдалилась ли от него или сама выросла, но теперь она видела доктора Аржанова во весь рост. Однако этот образ сразу заслонился другим, более близким и милым. Был ли Тавров таким же большим человеком в работе, как Аржанов?

«Если нет, я стану его опорой и совестью», — холодея от глубокого волнения, решила Ольга.

Мысли ее приняли иное направление. Никогда раньше не встречалась она с Егоровной, с работниками областной газеты, а вот обогрета одной, связана делом с другими. Даже ночевка в чужом доме, на чужой постели вызвала у нее чувство признательности к людям, среди которых она жила. Ей вспомнился еще Мартемьянов — парторг, а теперь заведующий рудником, шахтеры-бурильщики, женщины из совхозов, приисковые старатели, — и она снова испытала чувство, подобное тому, какое ощутила, когда после долгого плавания по морю сошла на берег, радость от того, что под ногами была твердая почва. Теперь эти люди были нужны ей как воздух, — сможет ли, сумеет ли она стать для них, хотя бы частично, так же необходимой?!

Вода, выплеснутая из кружки, упала на притоптанный снег ледяной дробью: «отливка произошла на лету».

— Холодно! — Никита Бурцев поспешно опустил полог над входом в палатку.

— Похоже на то! Дрова еще не прогорели, а рядом сидишь — руки стынут, — сказал Иван Иванович, куривший у железной печки.

— Ничего, еще дня два, и будем жить в юрте.

Они увязали вещи, оделись и вышли. Стадо оленей переминалось, шуршало и хрустело снегом возле палатки, замкнутое в круг ременным арканом. Концы ремней держал верховой каюр, ловко сидевший на плоском седле, положенном почти на лопатки его бегуна. У оленя под мощной шеей свисающая гривой светлая шерсть, тонкие бабки и непомерно большие копыта.

«Крепкие у него бутсы! — подумал Иван Иванович. — Сразу видно, как добывает корм».

Две важенки были уже привязаны к нартам и, закинув на спину кустистые рога, вытянув длинные морды, тревожно раздували ноздри, заросшие шерсткой. Из круга выдернули двух могучих красавцев, белых, точно полярные лисицы, и подвели к нарте доктора.

Аржанов взялся помогать Никите снимать свою палатку. Он не вмешивался только там, где нужно действовать без рукавиц: берег руки хирурга.