Что-то словно надломилось в натруженной душе при этом воспоминании.

— Дожил! — сказал хирург глухо и лег ничком на смерзшийся снег.

Долго ли пролежал он так? Но мороз уже стал подбираться к нему: протекал в рукава, набивался иголочками за воротник. Еще немного — и он застынет совсем, или подберут полуживого, с отмороженными руками и ногами. Гусев сделает ампутацию — отрежет, конечно, как можно выше… Пусть будет настоящий обрубок вместо человека, лишь бы не подвергаться риску.

— Черта с два! Только этого мне и недоставало! — Иван Иванович сел, поправил шапку, растер прихваченную морозом щеку, осмотрелся.

На посеревшем небе трудно пробивалась утренняя заря, тускло-лиловая, словно посиневшая от холода, и земля тоже казалась серой, мертвенно-пустынной.

Доктор встал и побрел обратно к якутскому стойбищу, где его так радушно приняли ночью. А навстречу ему уже близко колыхались в облаках белого пара ветвистые рога оленей.

Встревоженный донельзя Никита Бурцев мчался по знакомому следу на двух упряжках. Позади с печкой и палаткой на всякий случай ехали каюры.

Ольга умылась холодной водой, затопила плиту и принялась наводить порядок в квартире. На душе у нее было грустно и легко. Третий день она жила одна.

Нагрев изогнутую железку, она прижала ее к заплывшему льдом оконному стеклу, задумчиво наблюдая, как заструилась темная полоска влаги по белому узору, опушенному инеем. Приложила к сделанному ею просвету руку, затем другую, подышала еще на него и выглянула на улицу. Шел снег. Большие хлопья летели, кружась, перед самыми глазами Ольги. Она торопливо оделась и поспешила к выходу. Да, сильный падал снег, кутая все заново мягким покровом. Значительно потеплело, и сразу спокойнее стало на закоченевшей земле: напряжение, созданное жестокими морозами, ослабло.

Ольга сбежала с крыльца и отправилась бродить по нагорным тропинкам-улицам, как будто заново открывая для себя мир. Она была молода, здорова и безотчетно, эгоистически радовалась ощущению свободы; сегодня, по крайней мере, ничто не связывало, не стесняло ее. Она смотрела на людей, шедших в побеленной снегом одежде, ловила губами летевшие ей в лицо пушистые хлопья и чувствовала себя словно школьница, которая возвращается с последнего урока перед каникулами…

Сама того не заметив, она попала на дорожку, по которой ходила с Тавровым теплой осенней ночью, но только ступила на нее, сразу осмотрелась с волнением. Теперь здесь лежал глубокий снег, и новый все сыпался да сыпался сверху. Склоненные кусты краснотала напоминали диковинные белые перья, пушистые лисьи хвосты. От скамеек и помина не осталось, лишь в одном месте возвышалось что-то похожее на толстое бревно, утонувшее в сугробе.

Все переменилось, только чувства те же, но еще сильнее и ярче стали они!

«Вот поворот к дому. Здесь мы попрощались, — вспоминала Ольга. — Почему же до сих пор мы встречаемся лишь изредка, лишь издали…»

Из почтового ящика на двери торчали углы свежих газет. Вместе с ними Ольга достала голубоватый конверт, адресованный на ее имя. Сидя у теплой плиты, она снова и снова перечитывала письмо, не веря своим глазам: редакция областной газеты предлагала ей стать штатным корреспондентом. Ее вызывали на совещание в Укамчан…

Шоссе походило на просторную траншею среди сугробов, из которых торчали лишь верхушки невысоких лиственниц. Много хлопот доставляет зима северным дорожникам! Целые горы снега перелопачиваются ими и в низинах, и на горных перевалах.

Все время бушуют метели, неся поземку из глубин промерзшего материка к морю, начисто выметая вершины гольцовых хребтов. Однако трасса Укамчан — Чажма работает беспрерывно.

Ольга выехала с Каменушки на автобусе, но возле Большого хребта он так основательно врезался в наледь, что остальную часть пути до побережья пришлось добираться на грузовике.

Люди кутались в меха и одеяла. Ветер хлестал их со всех сторон, вздувая парусами покрывала, осыпал измельченным снегом.

Сравнительно легко одетая Ольга иззяблась, пока ее не приняла под свое крыло громкоголосая богатырша, укутанная в громадный тулуп и лоскутное одеяло.

— Айда ко мне! — Она радушно распахнула тулуп. — Погрейся, небось продрогла?

Обрадованная Ольга приткнулась к ее боку. Сверху таежница накинула на нее половину одеяла, тепло и крепко обхватила рукой.

— Вот и ладно! — сказала она добродушно над ухом Ольги. — А то вижу — дрожишь. Что так налегке отправилась?

— В редакцию вызвали познакомиться… — ответила Ольга, подумав, что та говорит о багаже.

— И я не просто: на слет стахановцев еду, — сообщила новая знакомая. — Я бригадир старательской артели. Приискательница коренная. Зовут меня Егоровна. Вместе с мужем лет пятнадцать по ямам работала, а теперь вдовею. В нашем коллективе женщин много. Хотя она, земляная-то работа, тя-ажелая, да механизмы выручают.

Ольга с почтением взглянула снизу на пожилое, но крепкое, по-мужски обветренное лицо старательницы.

— Еще зовут меня за могутность царь-бабой! Пятипудовые мешки я шутя поднимаю, — задумчиво, без тени хвастовства продолжала Егоровна. — Мужик мой в молодости сильно водкой ушибался, так я, бывало, сгребу его в охапочку и принесу домой. Трезвый-то он не уступил бы мне, дюж был покойный, а пьяный — что дитя. — Видимо растроганная воспоминанием, она умолкла, да и дорогу тут еще не совсем расчистили — грузовик подбрасывало, что тоже не располагало к разговору.

Ольга не узнала Укамчана в зимних снегах. Дома стояли с побелевшими окнами, резко, словно утесы, выделяясь среди сугробов. Чувствовалось во всем оживление краевой столицы: везде машины, автобусы, лошади, оленьи, бычьи и собачьи упряжки, по траншеям тротуаров и переулков сплошной поток тепло одетых людей.

Город казался красивым, и зимой в нем было меньше дыму, чем в любом приисковом поселке: здесь пользовались паровым отоплением.

«Кусок Москвы! — подумала Ольга, выбравшись из машины. — Наверно, особенно хороши эти каменные дома ночью, на ярко освещенных белых улицах».

— Ты куда? — спросила ее Егоровна, подошедшая с пребольшим чемоданом в руке (лоскутное одеяло и тулуп исчезли в нем).

Перед Ольгой стояла статная, широкоплечая женщина в ладно сшитом пальто с собольим воротником, в собольей же шапке-ушанке. Полное лицо ее светилось умом, добродушием и лукавством.

— В гостиницу, — не сразу ответила Ольга.

— И не думай. Сейчас все забито: стахановцы съехались! Айда со мной; у меня здесь сестра живет. Квартира у нее просторная.

Редактор областной газеты торопливо поднялся навстречу несколько смущенной Ольге.

— Очень рад познакомиться!

Обычно она держалась с достоинством, но сюда пришла ради желанной работы, была не уверена в своих способностях и очень волновалась.

— Мы сразу заинтересовались вашими очерками, — продолжал редактор с сердечным радушием крупного работника, убежденного в добрых качествах человека, которого ему требовалось заполучить. — Выли тут у нас и разногласия по ряду ваших вещей…

Без этого не обходится: газета дело сложное и тонкое; как говорится, что написано пером, не вырубишь топором. Но позднее мы сработались с вами. Не правда ли?

Ольга, все еще волнуясь, кивнула молча.

— Мы предлагаем вам работу в качестве корреспондента в приисковых районах, — сказал он, внимательно глядя на нее. — Жалованье, как штатному сотруднику, плюс гонорар за каждую напечатанную статью или очерк. Квартира… Как у вас по части быта? Где вы предполагаете жить? Вы, кажется…

— Меня устроит отдельная комната на прииске Октябрьском, — твердо заявила Ольга, не давая ему договорить.

Не то недоумение, не то сожаление проскользнуло по лицу редактора (видимо, знал уже, что она замужем), ко, умея владеть собой, в следующее мгновение ответил с прежним радушием:

— Хорошо. Мы это быстренько сделаем. К вашему возвращению комната будет приготовлена. Подробности о требованиях редакции к спецкорам сообщит вам мой заместитель. — Редактор взглянул на часы. — Я еду на совещание стахановцев, — пояснил он свое движение, — а вы пройдите в кабинет рядом, познакомьтесь с будущими соратниками по перу. Подождите, я сам вас представлю. А вечером у нас совещание при газете, вам нужно быть.