— Хвалить свое начальство великий грех, Варюша, — упрекнул Иван Иванович. — Мы все одинаково работаем. Наука двигается народом и для народа, а если Пава Романовна смотрит иначе, так это понятно: она ничего не делает.

— Мне еще надо зайти к товарищам-курсантам насчет комсомольского собрания, — сказала Варвара Логунову, когда они остались вдвоем.

— Я провожу тебя.

— Нет, тут близко, — ответила она с мягкой уклончивостью. — А если я задержусь, они меня потом проводят.

— Это уже местный национализм, товарищ Варя, — невесело пошутил Платон, продолжая шагать рядом с нею и посматривая на ее белевшее в темноте темноглазое лицо с заостренным подбородком и детски припухлыми губами.

«Она и правда еще ребенок!» — подумал Логунов, но сразу вспомнил взгляд любящей женщины, каким она посмотрела сейчас на Ивана Ивановича, ее порыв к нему. Логунов знал, что Пава Романовна по-своему хорошо относилась к девушке. Значит, пылкая враждебность Варвары к ней вызвана скорее всего неприязнью жены Пряхина к хирургу.

«Твои враги — мои враги!» — с ясной непосредственностью сказалось в поведении Варвары.

«Неужели она полюбила его? — гадал Логунов с тоскливо-ноющим ощущением в сердце. — Хотя отчего бы не полюбить? Идеализация, свойственная молодости, чувство благодарности, восхищения… Ведь он для нее, как и для остальных курсантов, высокий пример!»

— Спокойной ночи, Платон… Артемович!

— Спокойной… — Логунов встрепенулся и, крепко сжав протянутую ему руку и не выпуская ее, задержал девушку: — Ты раньше проще обращалась со мной!

— Теперь ваше положение обязывает, — промолвила она, доброжелательно посмотрев на него.

— Слушай, — сказал он и умолк, не в силах совладать с волнением. — Скажи, разве тебе не бывает тяжело одной?..

— Я почти не бываю одна. Мне тепло и радостно среди окружающих людей.

— Но о ком-то из них ты, наверно, больше думаешь, чем о других…

— Может быть, — сказала Варвара почти вызывающе.

— Кто же этот… счастливый?

— Не все ли равно? Он не становится счастливей от того, что я о нем думаю, — добавила она с наивной и грустной жестокостью.

Логунов стиснул ее руку, точно хотел сделать больно за боль, причиненную ему, но девушка не дрогнула, и Платон сразу вспомнил, как она однажды нарочно уколола себя иглой…

Его ладонь разжалась, рука Варвары лежала на ней, как смятая птичка, маленькая и теплая. Ему стало мучительно стыдно. Он быстро нагнулся, поцеловал пальчики, склеенные его грубым пожатием, и еще долго стоял, глядя на дверь, за которой скрылась Варвара.

Логунов никогда, никому не целовал рук и не понимал, зачем это делают другие. Невольный сердечный порыв раскрыл ему прелесть церемонного, по его мнению, обряда. С ощущением нежной теплоты на губах он отправился блуждать по улицам поселка, и, если бы вел Варвару под своим сильным крылом, каких слов, сроду не говоренных, а теперь так и теснившихся на языке, не наговорил бы ей!

«Зря увлекаешься, Платон! — сказал он себе с грустью. — Зачем ты ей, если она любит Аржанова?!» «Пустое круговращение!» — вспомнил он поговорку Хижняка.

Логунов очень привязался к Денису Антоновичу, в семье которого, как родная, жила Варвара, и чувствовал себя там особенно хорошо.

«Наверно, не спят еще», — подумал он, поднося запястье с тикающими часами к самому носу.

Август уже истек. Белые ночи давно кончились, и земля была окутана тьмой. Но в теплом мягком воздухе чувствовалось не последнее дыхание лета, а как будто пахло весной.

«Извечная история, — иронизируя над собой, размышлял Логунов, одинокий под тихим сиянием осеннего ночного неба. — Мерцание звезд. Вздохи неудачников и старых дев. Вот луна взойдет, и наши собаки завоют, глядя на нее. Ездовые собаки, они точно волки…» Логунов усмехнулся, но больно-таки щемило в глубине его упрямого сердца, и он, зная теперь, что это неистребимо, и покоряясь этому, быстро шагал по береговой дорожке.

Подходя к дому, где жили Хижняки, он увидел в окне Ивана Ивановича и замедлил, пока не сообразил, что его соперник находится на своей половине.

Доктор стоял, опершись ладонями о подоконник, и так же, как недавно Логунов, смотрел в близкое небо, пронизанное мириадами звезд. Было что-то особенное в его задумчивой отрешенности от всего окружающего, и Логунов, скрытый аллейкой кустарников, не решился окликнуть его, а минуты две наблюдал со смешанным чувством зависти и доброжелательства.

— О боже мой!.. — вдруг глухо промолвил Иван Иванович.

Такая скорбь прозвучала в его низком голосе, что Логунов вздрогнул и осторожно отступил в темноту.

«Значит, мне не просто показалось, — думал он, обходя вокруг дома. — У них действительно семейные нелады».

Денис Антонович, без пиджака, в шлепанцах на босу ногу, читал у большого стола газету. Елена Денисовна сидела напротив него, занимаясь шитьем.

— Вари нет дома, — простодушно сказал Хижняк, выглядывая из-за газеты, которой он огородил себя.

— Я знаю, — так же просто ответил Логунов, одним взглядом окидывая знакомую ему до мелочей обстановку.

Сколько хороших часов провел он здесь!

Мальчишки уже спали, мирно сопя на широкой кровати, но еще веяло теплом от притихшей плиты; пахло печеньем и не то земляникой, не то дыней. Перебивая милые домашние запахи, тянуло от окон, раскрытых в ночную прохладу, чуть горьковатым ароматом левкоев. Цветы эти, выкопанные с огорода в ожидании первого инея, стояли на подоконниках вместе с мохнатыми ярко-белыми, синими и красными астрами.

— Как ваши трехпудовые тыквы? — спросил Логунов, тоже присаживаясь к столу.

— А ничего… Растут еще, — сказал Хижняк, быстро взглянув на жену.

— Растут. Ну конечно, растут! — подхватила она, розовея от смеха. — До рождества еще далеко, авось да вырастут! Только вместо рогожек шубой прикрывай. И до чего же ты упрямый, Денис Антонович! Ведь нет там ничего похожего на порядочную тыкву.

— Будет еще…

— Когда же это будет? Уже цветы убрали с грядок, а он все ждет, надеется!

«Вот тоже конфликт!» — думал Логунов, слушая их полушутливые пререкания.

— Значит, я неладно посадил. Может, навоз надо было не в яму, как в книжке указано, а кучей навалить. Должны бы вырасти обязательно.

— Тебя не переспоришь! — Елена Денисовна с легким вздохом начала собирать лоскутки, катушки и ножницы. — Давайте лучше чаю попьем со свежим вареньем. У меня сегодня в родильном отделении заскучала одна… молоденькая. Муж в командировке, родных нет. Всем, говорит, передачи несут, всеми интересуются, а ко мне никто не приходит. Я после работы сварила варенье из голубики, коржиков испекла. Вот, мол, тебе девчата какие-то послали с твоего прииска.

— Почему же не от себя передали?

— Так интересней. Меня-то она каждый день видит.

— Вы их любите, своих женщин-рожениц? — поинтересовался Логунов, вспоминая слова, сказанные Варварой Ивану Ивановичу.

— Очень даже. Как же их не любить? Матери ведь они!

— А они вас? — допытывался Логунов, глядя, как проворно хозяйничала Елена Денисовна: она и разговаривала, и занималась делом, — одно не мешало другому.

— Они? Меня? — Елена Денисовна остановилась на минуту, занеся тонкий нож над сайкой белого хлеба. — Может, и любят, а забывают быстро. Если бы я навредила чем, всю жизнь вспоминали бы да ругали, а благополучно обошлось, ну и славу богу, — скорее домой. Хорошую акушерку редко кто запомнит, не так как врача или хирурга. Оно и понятно: пока самой тяжко, не до того, кто помогает, а потом все мысли матери о ребеночке. — Елена Денисовна сказала это так спокойно и добродушно, что Логунову стало неловко.

— Что же вам дает работа?

— Все дает! — огрызнулась Елена Денисовна, осердясь. — Чего это вы сегодня, Платон Артемович? Ну-ка я вас начну выспрашивать!..

— Пожалуйста, — ответил он с улыбкой, любуясь ее вспышкой. — Мне хочется знать, как ваша душенька, довольна ли?