«Мог бы и помочь донести», – как-то зло подумала Марта, а сборщик автографов продолжал кипятиться:

– Да и вам теперь не пойми как до дома топать. У нас же народ без тормозов: хихикать начнут, пальцем показывать. Уроды просто!

Марта пожалела, что расписалась. Молодой человек злился не на московскую мэрию, а на весь мир. Диагноз очевиден и лечению не подлежит. А вот убитую горем девушку, готовую расплакаться от откровений обиженного жизнью парня, захотелось приободрить:

– Подумайте о чем-нибудь хорошем, – предложила Марта.

– О чем? – уныло спросила несчастная, в глазах которой застыли слезы.

– О чем угодно, и побыстрее, а то испортите макияж.

– В зоопарке три белых медвежонка, – с готовностью откликнулась девица и даже улыбнулась.

«А она вполне симпатичная. Ножки стройные, и личико миловидное», – сменила Марта гнев на милость. Она протянула девушке руку:

– Давайте вторую туфелю. Хорошенькие медвежата?

– Очень. – Девушка с готовностью протянула оставшуюся целую босоножку.

– Пойду посмотрю. – Марта сломала второй каблук и вернула обувь: – Так будет удобнее.

– Спасибо.

– И вам.

– За что?

– За медведей.

Медведи действительно оказались забавными. Марта стояла у клетки минут сорок, с удовольствием наблюдая за их веселой игрой. Они ныряли, брызгались, пытались догнать друг друга, а догнав, покусывали и легонько дрались большими мохнатыми лапами. Марта смотрела – не могла оторваться, но вместе с тем испытывала какое-то непонятное чувство легкого беспокойства. Что-то ее смущало, что-то было не так. Потом она поняла: странным и необычным показалось количество народа. Около загона белых медведей обычно не протолкнешься, приходится несколько минут ждать своей очереди, чтобы пробиться к стеклу через целый лес рук, плеч и голов. Но сегодня ничего подобного не наблюдалось. Кроме Марты, еще несколько таких же зевак, парочка явных командированных, убивающих время до поезда или самолета, несколько мамаш с прогулочными колясками – и больше никого.

– Как мало народа, – высказала Марта вслух свое удивление.

– Так ничего удивительного, – откликнулась полноватая румяная женщина и сунула такому же пухлому, сидящему в коляске карапузу стаканчик с мороженым. – Первое сентября ведь.

– Действительно. – Марта и не заметила, как кончилось лето. – Удивительно просто.

– Я же говорю, – женщина повысила тон, – нет ничего удивительного!

– Нет-нет, это я не вам.

Это Марта сказала себе. Удивительным был вовсе не конец лета. Ее поразило то, что каким-то непостижимым образом ей почти удалось совершить то, о чем она мечтала последние лет двадцать, – забыть о первом сентября, не заметить его, проспать, пробежать, пролететь, чтобы только не думать, не вспоминать и не ощущать себя снова в самом грустном дне своей жизни.

– Первое сентября, – повторила Марта. Ее голос ничего не выражал, глаза не погрустнели, спина не согнулась. Но мир перевернулся. Веселые медведи исчезли, беззаботность отпуска испарилась, уступив место воспоминаниям, которые сделали планету именно такой, какой она и должна была явиться к Марте в первый день осени: жестокой, мрачной и очень холодной, несмотря на теплый легкий ветерок в листве и яркое солнце на голубом и все еще по-летнему ясном небе. Погода радовала и грела. Но, несмотря на это, первый день осени всегда заставлял сердце Марты стынуть холодной льдинкой. «Школьные годы чудесные…» Да. К ним у Марты претензий не было. Но ведь не будь они такими чудесными, все, что случилось потом, не казалось бы ей теперь таким мрачным и безысходным.

В небо взметнулись огромные связки воздушных шаров. Белые, синие, красные – в цвет российского флага, – они, важно покачиваясь, проплывали над верхушками деревьев и исчезали за пятиэтажками. Егор как зачарованный наблюдал за полетом до тех пор, пока жена не ткнула его в бок:

– Смотри!

Егор спохватился, начал вытягивать шею и силиться разглядеть, куда именно указывал дрожащий от нахлынувших чувств Машин пальчик. Сначала ему казалось, что он видит, как впереди то выныривает, то вдруг снова исчезает в море бантов и букетов Мишкин ранец с нарисованным Человеком-Пауком. Потом он взволнованно спрашивал вытирающую слезы жену:

– Где? Где?

– Да вон же, вон. – Маша говорила с умилением и одновременно с жалостью: – Какой маленький… – Егор плюнул на свои неловкие попытки опознать фигурку сына, обнял жену за плечи, ласково поцеловал в макушку. Машины волосы пахли лавандой. Прилив нежности тут же сменился раздражением. «Когда же она сменит шампунь? Ведь говорил же, терпеть не могу этот запах. Хоть бы что. Только плечами пожала и отмахнулась: «А мне нравится». А потом удивляются тому, что мужчины ищут, где помягче да попокладистее». Маша посмотрела на мужа, в ее заплаканных глазах уже плясали задорные искорки:

– Все-таки, Егорка, ты совершенно безалаберный.

Обвинение было настолько неожиданным, что Егор даже обидеться забыл. Просто опешил, переспросил только:

– Я?

– Ну не я же! Мне бы не пришло в голову притащить ребенку букет, который в три раза больше его самого. Он же его еле держит, даже не знаю, донесет ли до класса.

Егор уже хотел привычно огрызнуться, но тон Маши был довольно мирным, не настроенным на ссору, и он решил придержать коней. Не зря. Потому что следующие слова жены прозвучали совершенно по-другому: резко, но очень грустно:

– Ты наверняка вошел в палатку и потребовал себе самый шикарный букет. Ты же не переносишь, когда у кого-то что-то лучше, чем у тебя. У тебя самая замечательная работа, самая крутая машина, самая домовитая жена и самый прекрасный ребенок. И его цветы, конечно же, должны затмить букеты всех остальных детей. А что еще у тебя самое лучшее, а, Егор?

Егор мог бы буркнуть: «Ничего», – мог бы заорать, применяя нападение как лучший способ защиты, и гневно возмутиться: «Что за бред ты несешь?!» Но делать это прилюдно, среди толпы народа! Какая муха укусила его всегда спокойную, тихую жену? Неужели она что-то подозревает? Да нет, не может быть! Ведь никогда ни словом, ни взглядом. Нет, определенно пора избавиться от Людки и вспомнить о семье. Егор крепче обнял жену, сказал, стараясь не встретиться с ней взглядом и делая вид, что высматривает сына среди детей:

– Мань, ты в следующий раз просто говори, какой конкретно букет нужен. Ну, размеры обозначь, состав. Ты же лучше знаешь, правда? Ты у меня умница! – И он снова, стараясь не дышать невыносимой лавандой, поцеловал пушистую макушку.

Маша не ответила, но и не отстранилась. Наоборот, прижалась теснее и сказала по-прежнему миролюбиво:

– Смотри: пошли!

Егор завертел головой, встал на цыпочки и наконец увидел. Минька смешно косолапил по направлению к школьному крыльцу, стараясь не выпасть из линии малышей, возглавляемых дамой средних лет. «Наталья Петровна», – вдруг неожиданно вспомнилось имя и отчество учительницы. Да, Маня что-то такое говорила. Кажется, она была довольна отзывами о педагоге и радовалась, что сын попал именно в ее класс. И потом еще сказала, что зовут классного руководителя так же, как звали ее первую учительницу, – Наталья Петровна, а у нее – Маши – остались о последней только наилучшие воспоминания.

Что касается воспоминаний Егора, то начальную школу он практически не помнил. Как правило, в сознании возникали некие смутные видения, связанные с какой-то непрерывной усталостью и безысходностью. Вот они с мамой идут через поле. В лицо дует ледяной ветер, несколько минут назад сломавший хиленький зонт. По спине непрерывным потоком бегут струи дождя. На Егоре резиновые сапоги. Они ему велики, и оттого каждый шаг дается с трудом: голенище погружается в грязную жижу и никак не хочет двигаться дальше. А мама тянет за руку и торопит:

– Быстрее, Егорка, быстрее!

И он старается. Знает, что, если опоздают к автобусу – в школу уже не попасть. А сегодня конкурс, и надо написать работу, и обязательно хорошую, чтобы выиграть, чтобы потом в Москве, куда папу скоро переведут, Егорку бы обязательно приняли в хорошую школу. Папа у него военный, уже совсем немолодой. Он большой и лысый, зато усы у него густые и мягкие, он в них смешно улыбается и называет себя старым воякой. А мама всегда вздыхает и укоряет его ласково: