– Да вы знаете, Анна Петровна, мне до пенсии еще далеко, а давление тоже скачет в последнее время, – ответила Яна. – Бывает, сердце будто остановится, замрет – так страшно становится! А потом быстро-быстро забьется. И ком к горлу подкатывает.

– Дай пульс проверю, – и Кудряшов взял Яну за запястье. Посмотрел на часы, засек время… – Да, учащенный немного. А я, дурак, предлагаю тебе кофе.

– Да ни при чем тут кофе, Олег…

Едва Яна села за компьютер, как раздался звонок от Полины Георгиевны Черемшановой:

– Что ж вы, Яна Яковлевна, не зайдете к нам, не навестите больного сотрудника? Петр Данилыч и я приглашаем вас. Приходите сегодня, как номер сдадите, я испеку лимонный кекс.

– Ой, простите, закрутилась, у меня действительно много работы. Сегодня обязательно зайду.

– Только Петр Данилыч попросил, чтобы вы, как будете выходить, позвонили ему. Он волнуется, хочет вас получше встретить.

– Да что вы! Не надо беспокоиться.

Примерно полседьмого Яна набрала номер Черемшанова.

– Ждем вас, Яночка Яковлевна! – горячо заверил он. – Адрес вам Поля сказала?

Жил Черемшанов в четырех автобусных остановках от редакции. Яна решила пройтись пешком. Через полчаса она уже звонила в дверь коллеги.

– Так вот вы какая, значит? – разулыбалась Полина Георгиевна. – Петя, Петя, Яна Яковлевна пришла!

Но никто не отозвался.

– Ну ничего, посидим-поокаем вдвоем. Захотелось вдруг ему душ принять и побриться. Уже полчаса, наверно, в ванной торчит.

– Да вы загляните, мало ли чего?

– Нет уж, не буду. Страсть он этого не любит.

Петр Данилыч появился из ванной лишь через двадцать минут – раскрасневшийся, довольный.

– Добрый вечер, Яночка Яковлевна! Ничего, что я в халате? Ну, как вы там живете-можете? Поля, доставай кекс!

– Все-таки осталось еще что-то человеческое в Черепе, – на следующее утро делилась Яна с Кудряшовым. – Так тепло меня встретили. Правда, смешно так получилось: я пришла, а он, оказывается, в ванне! Ждем десять минут, ждем пятнадцать – а он все не выходит. И Полина Георгиевна странная такая. Говорю ей: сходите, проведайте его. А она ни в какую. Видать, и ее вышколил. А потом – раз! И появляется в халате! Мне даже как-то не по себе стало…

– В халате?

– Да, представь, в длинном синем махровом халате! Так по-домашнему, без комплексов, свой в доску.

– Да уж.

– А потом мы пили чай с кексом. И Череп рассказал, что когда-то очень давно подавал надежды как оперный певец. Сам Лепешинский хвалил его тенор.

– Лепешинская, ты хочешь сказать? Балерина?

– Балерина?! Что за дурь, Олег?

– Ну, кажется есть такая… Да нет, он, наверно, сказал: Лемешев!

– Да нет, вроде не Лемешев. Какая-то такая длинная фамилия была.

– Бред какой-то. А вообще, с трудом верится, – пробормотал Олег, вспомнив лающий тенорок Черепа.

– Но ты меня не дослушал. И вот, за несколько дней до дебюта Череп подцепил сильнейшую ангину. И все! Голос пропал навсегда! Знаешь, он вчера чуть ли не разрыдался, когда вспоминал, как долго он разучивал партию Ивана Сусанина, как мечтал выйти на сцену и спеть «О дайте, дайте мне свободу!»

– Муть какая-то. Никогда не слышал, чтобы Череп о театре говорил.

– Ничего удивительного. А когда нам об этом говорить? Крутимся как белки в колесе. Каждый день заново наполняем бездонную бочку. А на следующее утро – все сначала. Конвейер!

Тут зазвонил телефон.

– Сан Санычу я опять зачем-то понадобилась, – в глазах Яны мелькнула тревога. – Надеюсь, что долго не задержусь.

… Возвратилась она через 40 минут – вернее, ворвалась в кабинет и первым делом грохнула об пол бокал. Затем ребром ладони сшибла блюдце. После чего – вазу. Но она разбилась не сразу. И Яне пришлось сделать еще две попытки, прежде чем пол усеяли тяжелые зеленоватые осколки.

– Ты офигела что ли? Я сейчас психбригаду вызову! – примчавшийся Кудряшов крепко схватил ее за плечи.

– Вызывай, вызывай, у меня, кажется, реально поехала крыша! Я сейчас тут все на хрен разнесу!

– Да уймись ты! Что опять стряслось?

– Да, все здесь разнесу, а потом пойду и убью эту суку!

– Какую суку?

– Эту тихоню, эту мразь, эту нашу белую кость Анну Петровну! Олег, в номере опять ошибки! Представляешь, вместо «мэр» в газете стоит «мэрин»! А вместо «деловых кругов» – «деловые овалы»! – и Яна истерично захохотала. – Это уже не опечатки! Это кое-что посильнее! Эта сука ржет мне прямо в лицо!

– Не может быть! Я тебе не говорил, но после того случая я лично перечитываю все после корректоров. Только они этого не знают. А сейчас, пока Черемшанов болеет, я сам подписываю полосы в печать. Вчера последнюю подписал в 18.25. Все было чисто. Ни мерина, ни овалов. Марина дежурила на сдаче номера. А Анны Петровны в это время в редакции уже не было. Она ушла около шести.

– Ну не знаю! Значит, у нас завелись барабашки! Но неужели никого в редакции не было? Ведь Корикова обычно торчит до семи-восьми, а Ростунов должен был дописывать репортаж на пятницу. Неужели тоже смазал? Очень странно все это, вот что я скажу!

– Действительно, странно. А я еще удивился: что это как тихо в редакции? Сейчас пойду и всех расспрошу.

– Да толку-то? – истерика у Яны сменилась безучастностью. Она опустилась в кресло и уставилась в одну точку. – Я уже написала заявление. Он мне орал: «Вон, дура! И не смей мне больше на глаза показываться!» Такое унижение…

– Я обязательно выясню, кто это сделал.

– В этом уже нет никакого смысла, Олег. Моя репутация испорчена навсегда. Меня теперь не возьмут ни в одну редакцию. Надо мной, наверно, весь город смеется!

– Ерунда. Посмеются и перестанут. А выяснить, кто это сделал, надо по-любому.

Интересная картина нарисовалась Кудряшову после того, как он переговорил с коллегами. По словам Кориковой, вчера она собиралась задержаться до восьми. Ей не понравилось, как написан текст про спасателей, и она хотела посидеть в относительной тишине и подумать, как его переработать. Однако около пяти вечера ей позвонила читательница и сказала, что попала в удивительную – просто потрясающую! – историю. И она готова рассказать ее только своему любимому журналисту Алине Кориковой. Да-да, она не пропускает ни одной ее публикации, и даже вырезает их из газеты…

– Она настаивала на немедленной встрече. Иначе пойдет в «Помело». Это меня насторожило, и я тут же забила с ней стрелку на 18.15 около «Десяточки», – рассказала Алина.

– Ты поехала вот так, наугад?

– Да, поехала. А вдруг там сенсация?

– Почему нам ничего не сказала?

– А смысл трепаться раньше времени? Может, это очередная умалишенная, которая будет жаловаться на то, что ее соседи открыли у себя подпольную лабораторию ядов? Яна Яковлевна потом при случае обязательно напомнит, как я облажалась.

Алина приехала к «Десяточке» к 18.10, проторчала там до 18.40., однако никто так и не появился. Досадуя на испорченный вечер и сбитые планы, она укатила домой.

Примерно такую же историю поведал и Ростунов.

– Мне где-то в начале шестого позвонили из пресс-службы Кучкино и сказали, что у них совершили аварийную посадку три самолета. И на одном из них – Андрюха Аршавин! Рейс на Москву дадут не раньше чем через шесть часов – пришло штормовое предупреждение. И вот Аршавин предложил пресс-службе быстренько организовать ему встречу с журналистами. Чтобы время зря не терять и самому развлечься. Ну, я, конечно, рванул… Вот дебил-то! Приехал, а там ни души. И никакие самолеты не садились. На меня там как на идиота посмотрели! Я потом Петьку Гугунина набрал, спросил, звонили ли ему, так он так надо мной ржал! Кто-то, говорит, тебя разыграл.

Сухое личико Анжелики Серафимовны Крикуненко передернулось в недовольной гримаске, когда Кудряшов подошел к ней с расспросами.

– Не нахожу целесообразным отчитываться перед кем бы то ни было в том, где я нахожусь после 18.00. Согласно трудовому договору, после данного часа рабочее время считается законченным, если заблаговременно не поступит распоряжений руководства о его продлении. Таких директив не поступало. Следовательно, вы с Яной Яковлевной не имеете никакого права требовать, чтобы мы находились в редакции после указанного срока, равно как и отчета о том, что мы делали по истечении рабочего времени.