Педагог стучала лазерной указкой по схеме личностного роста. Депутат крутил головой, пару раз одобрительно сказал в полголоса: «Ишь ты, непримиримая какая!», и завершил урок политическими заигрышами:
– Вот окончите школу, приходите сами в нижнюю палату парламента и поработайте на благо россиян!
– Лживый партийный клоун, – дерзко сказала бабушка, которую на следующий день вызвали к директору, и издевательски назвала сырой сквозняк, хлопнувший директорской дверью, ветром перемен.
– Вздумали воспитывать в детях любовь к родине, – кипела бабушка, придя домой. – Где она, родина? Её давно проиграл в карты этот алкаш!
– Не знал, что в Беловежскую пущу съезжались на преферанс, – заметил папа. – По-моему, там только пили.
– Один мой коллега из нашей старой журналистской гвардии провёл расследование… – угрожающе начала бабушка.
– Только давай без скупки краденого, – перебил её папа.
Бабушка оскорблённо замолкла. Её нервы были измочалены затеянным папой ремонтом квартиры, который бабушка называла «реставрация со сносом».
– Мой стиль – перфекционизм, – утомлённо говорил папа бабушке, корившей его за затянувшийся разгром.
Вообще-то это была именно бабушкина квартира, когда-то она уступила просторное жильё папе с Летой, а сама переселилась в их блочную однокомнатную, которую, в зависимости от настроения, называла то «вашей мышеловкой», то «куриной гузкой»: «Живу в вашей мышеловке, и я же ещё и плохая!». И вот теперь её законное жилье громили, не спросив фамилии собственника. Папа запланировал интерьер, в каковом прямые линии должны сочетаться с новым пришествием барокко. Возле стеклянной душевой кабины в виде небоскреба уже стояла ванна на золоченых драконьих лапах, – всё в полном соответствии с дизайн-проектом, который папа в смелом творческом замысле назвал «Апокалипсис преображения».
Конец света в основном затронул гостиную, холл и кухню, Лета отбилась от долгого присутствия маляров в своей светёлке подготовкой к экзаменам за девятый класс. Вообще-то Лета хотела, чтобы в её комнате был возведён лабиринт, но раз папа против, ей совсем никакого ремонта не надо! В первой четверти десятого класса она ещё один раз напилась и один раз сбрила брови. А в конце второй четверти в гимназию пришел новый учитель истории – аспирант, сотрудник института современной политики и автор популярных книг из серии «Под грифом секретно». Историю Лета сильнее не полюбила. Но в зимние каникулы учитель повёз класс в северную столицу, и на третий день пребывания, после обычного в таких случаях посещения Эрмитажа и прогулки по Невскому проспекту, привёл детей в музей блокады.
Экскурсанты роптали – залы музея напоминали старые декорации в пахнущих пылью тёмных кулисах, – и устраивали броуновское движение. Мальчики хотели идти в фастфуд, есть руками, без тарелок и ножей, и напиваться газировкой, чтобы, наполнившись её газами, взлететь, как дирижабли, оставив внизу родителей и учителей. Девочки жалобно матерились, недовольные срывающимся планом похода по торговым центрам, и вообще, не для того они делали макияж, чтоб бродить среди пыльных знамён и покойников. Экскурсовод изо всех сил старалась завладеть вниманием детей – обрушивала величины потерь, количество сброшенных фугасов и потушенных зажигалок. 900 дней, полтора миллиона, капуста перед собором. Мальчики норовили оседлать немецкий мотоцикл с коляской. Девочки шептались, не касаясь взглядами знамён из плюшевого бархата и подслеповатых газет, доживавших век в собственных снах о войне, как ветераны из разоблачительных репортажей о равнодушных чиновниках.
– 20 ноября 1941 года были снова сокращены нормы выдачи хлеба, – голосом диктора советского радио сообщила экскурсовод. – Воины на передовой стали получать 500 граммов в сутки, рабочие – 250 граммов, служащие, иждивенцы, дети – 125 граммов. И кроме хлеба почти ничего. В городе начался голод.
Мальчики целились в девочек из артиллерийского орудия, найденного поисковиками в болоте.
– В марте 1942 года около тысячи человек были осуждены за каннибализм, – извлекла экскурсовод последний козырь.
Два мальчика, сверкнув брекетами, вцепились в девочек зубами. Лета ударила взвизгнувшую одноклассницу. Учитель ткнул всех, до кого дотянулся, в спины и рюкзаки, и непедагогично пригрозил наказать трудом:
– Каждый будет писать работу на тему обороны блокадного города в годы Великой отечественной войны.
Дети возмущённо зароптали, и потянулись за экскурсоводом в следующий зал. Всех выстроили в ряд перед фотографиями. Заиграла скорбная музыка.
– Смотри, дистрофик! – воскликнул было мальчик, жаждавший острых развлечений, но притих, не ощутив поддержки. Все наконец-то смирились с необходимостью открыться в жалости и безмолвно смотрели на снимок умирающего от голода обнажённого человека.
– Но даже эти 125 блокадных грамм хлеба наполовину состояли из овса, шелухи, целлюлозы, – сообщила, воспрянув, экскурсовод. – Люди пытались есть кожаные ремни, столярный клей.
Лета глядела на витрину, за которой стояли весы с медными тарелками. Точно такие же, с кованой станиной и лебедиными указателями, только чашки были начищены до солнечного блеска, Лета видела в парижской кондитерской, продавец взвешивал на них жевательные конфеты клоунской раскраски. Перед блокадными весами лежал кусок хлеба, тёмный и пористый, как старая пемза, мутные обломки то ли мыла, то ли гудрона, обрезки копыт и осколки вываренных костей.
– Осенью фашистам удалось разбомбить продовольственные склады, – донеслось до Леты, экскурсовод не теряла надежды «достучаться до детских душ» проверенными методами. – Сгорели тысячи тонн продуктов, сахар плавился, потоки сиропа пропитали почву, ленинградцы снимали её и ели.
В завершении выступления экскурсовод – в качестве награды за установившуюся дисциплину – поведала о слоне, которого убила упавшая на зоопарк бомба. Слон вызвал оживление. Затем всем разрешили побродить по залам.
Больше всего экскурсантов собралось в тёмной комнате с конусом желатина под лампой, железной кроватью, похожей на старую кладбищенскую ограду, и шершавой тарелкой радио, за которой щёлкал метроном. Мальчики рассматривали блиндаж, лампу из гильзы и телефонный аппарат, девочки стояли перед фотографиями – лежащие на улицах трупы, обледеневшие дома. Заплакала только Лета, у остальных девочек глаза были накрашены, поэтому приходилось крепиться.
На улицу вышли молча. Одноклассника, знавшего анекдот про двух дистрофиков, а так же обнаруженный в котлете синий ноготок съеденной сестрёнки, слушали хмуро.
– Ну как хотите, – обиделся он. – Может, выпьем, тогда? По 125 блокадных грамм?
– Задолбал! – сказала Лета, одноклассники её поддержали.
– Давайте не будем заливать горе, это плохая привычка, давайте запьём его чаем, горячим, как сострадание, – педагогическим голосом предложил учитель, удовлетворённый содержательной частью экскурсии. «Если бы этого слона не было, его нужно было бы придумать», – рассказывал он по приезде коллегам в учительской. И повёл класс в литературное кафе на Невском.
Перед отъездом всем дали время на шопинг. Учитель приобрёл атлас города, Лета – магнит на холодильник с изображением бутылки кетчупа чили, её сосед по парте – маленький российский флажок и колоду карт.
Поезд мчался сквозь снежное крошево, колеса стучали, как чугунный метроном, пассажиры, замотанные в простыни и одеяла, лежали неубранными мертвецами, на боковой полке, завернутый в ватку и бумагу, дышал восковый младенец. По серой ледянке шла распухшая от голода родина-мать, а рядом с ней бежали околевшие собаки.
За Тверью Лета вместе с матрацем свалилась в проход, прямо в свинцовую полынью, полную зимних кроссовок и ботинок. Ее душа кричала, как люди в горящем вагоне.
– Совсем одурели! – возмутилась бабушка, которой Лета с порога кинулась рассказывать про склады, голод и людоедов. – Нашли, куда детей вести!
Бабушка тайно недолюбливала блокадников – нарочно выжили, чтоб теперь удостоверение иметь и прибавку к пенсии. Как будто те, кого, как и её, ребенком вывезли из окружения в тыл, от голода не умирали!
