Остапенко. Растолкуйте, хлопцы, почему в наших газетах пишут, что зима нам помогает, а чем злее мороз, тем хуже фашистам...
Гомелаури. Правильно пишут.
Остапенко. Що правильно? Хриц сидит в хате, в стене дырку сделал и пуляет, а мы ползем по снегу.
Башлыков. А когда из села выбиваем? Он мерзнет.
Остапенко. Чего ж он мерзнет? Когда мы его из одного села выбили — бежит в другое. А потому, кто драпает, тому повсегда жарко.
Гомелаури. Но ты же видел, сколько на них вшей. Ух! Я смотреть не могу. Даже тут крутит. На каждом солдате — сотни.
Остапенко. Это не от мороза.
Гомелаури. А от чего?
Остапенко. От грусти.
Башлыков. Ну?
Шаяметов. Не понимаю.
Остапенко. Был у нас на селе когда-то кулак, богатющий куркуль. Макогоненком звали. Всегда ходил чистый, пузо вперед, борода черная, расчесанная, как шелк, аж горит на солнце. А когда услыхал он, что идет линия на коллективизацию и дело его, выходит, табак, так его сильно грусть ударила. Встретил его. Смотрю, борода совсем поседела. Спрашиваю: «Дядько Макогоненко, что это у вас борода поседела?» Он отвечает: «Это, хлопче, у меня кузка в бороде завелась». — «А чего ж вы ее не выгоните?» А он: «Пущай живет. Грусть у меня в сердце, хлопче, такая грусть, что скоро помру». Так и с хрицем. Хотел он нас завоевать до осени, не вышло. Дожди пошли. Хриц в болото влез. И начала его грусть разбирать. А как зима пришла, грусть его еще больше ударила. И ходит он теперь, как куркуль Макогоненко. И не скидает с себя вошь, потому, видит — дело его табак! От грусти все это.
Башлыков. По местам!
Все залегли. Зашумела машина. Входят командир дивизии полковник Свечка и командир полка майор Ясный.
Ясный. Батарее придан пулеметный взвод, гранатами все снабжены как следует.
Свечка. Хорошо.
Ясный. Не могу понять, товарищ комдив, почему отходим?
Свечка. Мы вырвались далеко, командующий решил собрать всех в кулак.
Ясный. Понятно. (Крикнул.) Горлов!
Слышно: «Есть!» Входит командир батареи Сергей Горлов.
Сергей. Командир батареи гвардии лейтенант Горлов.
Свечка. Здоров. (Подал руку.) Отца видел.
Сергей. Так точно. Просил передать вам привет.
Свечка. Спасибо. Как себя чувствует генерал-лейтенант? Здоров?
Сергей. Так точно. Сказал: передай гвардии полковнику Свечке, что скоро приеду в гости повидать старого друга.
Свечка. Хорошо, что не забывает. А вот насчет приезда, так покуда дорога к нам неважная. (Смеется.) Твоя батарея, Горлов, остается здесь. Должен предупредить: по этой дороге не только танк, но ни одна мышь чтобы не пролезла. Понял?
Сергей. Так точно.
Свечка. Что бы ни случилось, до приказа остаетесь на месте. Даже, если...
Сергей. Будет исполнено.
Свечка. Гвардии лейтенант Горлов, желаю успеха!
Сергей. Благодарю, товарищ гвардии полковник!
Свечка пошел.
Ясный (тихо). Сережа...
Сергей. Не беспокойтесь, Петр Петрович, вас ждут.
Ясный ушел.
(Подошел к окопам.) Ну как, апостолы? Жарко?
Остапенко. Так точно, товарищ гвардии лейтенант. Вспотели. От жары жажда мучит.
Сергей. Тебя, Остапенко, всю жизнь жажда мучит.
Остапенко. Но сегодня как никогда. Выручайте, в жизни не забуду.
Сергей. Вот черт. (Отстегнул баклагу.) На, только всем поровну.
Остапенко. Благодарствуем. (Достал из кармана стопку, налил.) Ваше здоровье!
Сергей. Дуй, дуй!
Остапенко (выпил). Вроде чай.
Сергей. Ох ты, черт! Это же чистый спирт.
Остапенко. Ну? Сейчас проверим. (Наливает.)
Гомелаури. Стой, стой! (Забрал стопку.) Я проверю!
Остапенко. И що ты в этом понимаешь? Привык кислятину хлебать.
Гомелаури. Не беспокойся! (Поднял стопку.) Здесь, среди снегов, в окопе, я поднимаю этот маленький бокал с большим чувством за встречу после войны в нашей солнечной Кахетии. Моя мать Верико, отец Бессо и жена Тамара примут вас, как родных своих. За встречу! (Пьет.)
Остапенко. Но сначала прошу к нам, на Полтавщину. Хотя, может, мою мать, батька, жинку Оксану и сына фашисты уже убили. (Пауза.) Що ж, сам приму...
Шаяметов. Ничего, Остапенко, я к тебе приеду. Сам плов сделаю. Такой плов сделаем... Потом к нам, в Казахстан...
Сергей. Давайте баклагу. (Взял.) Очистили?
Башлыков. По-гвардейски.
Сергей. А теперь, апостолы, следите. По этой дороге ни одна фашистская сволочь не должна пройти.
Остапенко. Нас вроде предупреждать нет надобности, товарищ командир.
Сергей. Смотри, Гомелаури, если еще раз без валенок будешь бегать... Я видел, как ты вчера босиком по снегу петлял.
Гомелаури. Простите, товарищ командир. Не мог выдержать. Сердце у меня очень нервное. Что получилось? Танк мы подбили. Командир танка удирает. Патроны у нас вышли. Я так разозлился и говорю: «Товарищ старший сержант, разреши догнать». А Остапенко: «Не догонишь». Понимаете, это он говорит мне, грузину. Грузин и не догонит? Ясно, сердце не выдержало. Сам не помню, как руки валенки сняли. Как ветер бежал. Прыгнул на немца, упали на снег. Он меня укусил за ухо, а я его за горло схватил, кричал: не уйдешь! И совсем прикончил.
Сергей. Молодец! Но от Остапенко отходить не имеешь права. За одним побежишь, а танк прозеваешь.
Остапенко. Вы не беспокойтесь, теперь я его, черта, привяжу к себе.
Сергей. Вечером, ежели тихо будет, ко мне чай пить.
Все. Спасибо, товарищ командир!
Сергей уходит.
Большая пауза.
Гомелаури. Ты что задумался, Остапенко?
Башлыков. Не тронь его.
Шаяметов (тихо). Оксана, думаешь, а? Скажи...
Остапенко. Да. Прочитай письмо, Гомелаури.
Гомелаури. Какое?
Остапенко. Последнее, что на Новый год получил.
Гомелаури. Я уже читал тебе.
Остапенко. Прочитай еще раз. Мне никто не напишет. Твое послушаю — на душе легче станет.
Шаяметов. Читай. Я тоже не получал совсем. Башлыков, ты наблюдай, а мы слушать будем. Ты письмо получал?
Башлыков. Два за все время. (Отошел, наблюдает.)
Остапенко. Давай.
Гомелаури (достал письмо, читает быстро). «Мой дорогой, любимый Акакий, целую тебя крепко и сообщаю...»
Остапенко. Не спеши. Давай сначала.
Шаяметов. Пожалуйста, шагом читай.
Гомелаури (медленно). «Мой дорогой, любимый Акакий...»
Шаяметов. Любимый...
Гомелаури. «...целую тебя крепко и сообщаю: папа и мама здоровы, тебе кланяются, а сынок твой Гога...»
Остапенко. Сынок... (Опустил на руку голову.)
Гомелаури. «...сейчас все время говорит: папа, папа, пух, пух.. Работы в колхозе много. Мы насилу успеваем. Почему не написал ни одного письма? Я каждую ночь тихо плачу...»
Остапенко. Каждую ночь...
Гомелаури. «...Может, тебя поранили сильно? Еще сообщаю: бригадир наш оказался плохим человеком. Как вы все ушли на фронт, он сразу стал мошенничать, пьет со счетоводом. Оба мошенники. Мы написали в газету, и счетовод уже арестован, а бригадир нет, выкрутился». Не выкрутится. После войны я его найду.
