Штум явился поутру не с обычным визитом доктора, а затем, чтобы поздравить своих больных с праздником: он придавал большую цену такому нелекарскому общению с пациентами, у которых праздники от буден отличались только бисквитом вместо булочки к послеобеденному кофе.

Он зашел к доктору Клебе и узнал, что Левшин живет в Альп-Грюме, а Инга собралась к отъезду вниз. Он смотрел па пол, засунув руки в брючные карманы, и говорил упрямо, с ретийским акцентом крестьянина.

— Вы не должны были отпускать Левшина без моего согласия.

— Но, господин доктор! Я был бы счастлив, если бы пациенты жили у меня вечно!

— Это для них совершенно излишне, господин доктор.

— Но для меня…

— Я приглашен сюда лечащим врачом.

— Я понимаю вас. Левшин сказал, что вернется в Арктур, как только уедет фрейлейн Кречмар.

— Я, вероятно, не улавливаю здесь какой-то зависимости, — глухо сказал Штум и постучал ногою по полу.

— Ну, вот именно, — оживился Клебе, — приходится выбирать: вместе они оставаться не могут.

— Так, так. Тогда кому-нибудь падо переехать в другой санаторий.

— Я не гожусь в святые: нельзя требовать от меня, чтобы я думал о других санаториях.

— По о больных?

— Я же и говорю о больных! Разве мне может доставить удовольствие отъезд нашей милой фрейлейн Кречмар?

— Она не уедет без моего разрешения.

— Она хотела с вами говорить.

— А я хотел бы о намерениях моих больных узнавать заранее.

— В конце концов я тоже больной, господин доктор, — измученно выдохнул Клебе, отбегая к балконной двери.

— Вы — больной, однако не пациент. Вы сделали неправильное употребление из санатория: вы его содержите, вместо того чтобы в нем лежать. Это порочный метод лечения.

— Это метод существования, господин доктор, — задыхаясь, прошептал Клебе.

— Метод самоубийства в наше время, — сказал Штум.

— Может быть, может быть! Виновато наше время, а не я. В данном случае не все безнадежно: Левшин возвратится, а нашу милую фрейлейн вы, господин доктор, конечно, убедите лечиться.

— Лечиться от чего? — буркнул Штум. — Попробую пойду.

Около лаборатории ему встретилась доктор Гофман. Взяв за локоть, он повел ее к лифту, и она улыбалась его приятной, грубовато-ласковой неуклюжести.

— Ну, как наш Левшин? Клебе говорит — вы ездили к нему.

— О, так еще он себя никогда не чувствовал! — краснея, сказала она.

— В чем же это выражается? — как на консилиуме, спросил Штум.

— Ну, он очень… он вообще…

— Ах, вообще, — сказал Штум так же сосредоточенно. — С точки зрения врача, это весьма хороший показатель, если… вообще…

У него шевельнулся расчесанный гладкий ус; она заметила это и, еще больше загоревшись, так что потеплели уши, засмеялась. Он опять взял ее под локоть, вывел из лифта, сказал баском:

— Зайдем-ка вот к барышне.

Инга собирала мелочи на туалете, пахло потревоженными флаконами; чемодан, разинув набитую вещами пасть, лежал — сытый — посредине комнаты.

— Я так хотела вас видеть, — сказала Инга, протянув пахучие руки и близко становясь к Штуму.

— Я смотрю, вы собрались. Наверно, ко мне?

— Не смейтесь. Я хотела сейчас поехать к вам, рассказать, попросить совета.

— Какой же совет? У меня один совет: раздевайтесь, ложитесь в постель. А всего этого, — он показал на чемодан, — как будто не было. Вот и фрейлейн доктор того же мнения, верно?

— Безусловно, — не глядя на Ингу, произнесла Гофман и строго вынула из нагрудного кармана молоточек и стетоскоп, как будто намереваясь немедленно приступить к выслушиванию.

— Нет, это невозможно, — сказала Инга. — Надо все, все переменить.

Штум слегка обнял ее, и они вышли на балкон. Весенние тающие редкие хлопья снега торопились на землю, сквозь их рябь окрестность была видна наполовину.

— Посмотрите на небо, — мягко сказал Штум. — А ведь возможно, что через час или два оно станет прозрачно и ярко. И как трудно будет вообразить эту свинцовую крышку, которой сейчас захлопнута долина.

Инга покачала головой.

— Это слишком поэтично. В жизни так не бывает. В моей жизни.

— Как раз в вашей так и будет.

Штум поднял руку.

— Видите, на горе белеет дом?

— Вы там работаете, я знаю.

— Да. Там лежат двести человек. Так каждый год, так двадцать лет. И если говорить о жизни, о том, как бывает в жизни…

— Я верю. Но беда в том…

Она обернулась к нему.

— …в том, что верю вам и не верю себе. Что я подойду под ваши правила, под ваши мерки. Что мне надо лежать, а не бегать, не уставать от какого-то труда, риска, опасностей, не знаю — чего.

— Вам надо научиться послушанию. Это все.

— Значит, ваша… можно спросить?

— Да.

— Ваша жена… вы были женаты?

— Да.

— Ей тоже недоставало послушания?

Штум молчал. Он смотрел в беспорядочную пляску снежных хлопьев, точно в ней могло находиться решение — должен ли он отвечать Инге.

— Простите, — сказала она очень тихо и положила пальцы ему на руку.

И он увидел пальцы своей жены, какими они были незадолго до конца — длинные, с широкими суставами, с ногтями, выгнутыми, как челночки, с самодельным маникюром. Он глядел на них застыло. Потом медленно стер с них большую каплю от растаявшей снежинки, подумал и, нагнувшись, поцеловал их.

Инга хотела что-то сказать, придвинулась к нему и промолчала.

— Нет, — ответил Штум спокойно, — в случае с моей женой виновен я. У меня не хватило мужества заставить не слушаться. А врач ни в каком случае не имеет права терять мужества.

— Мне кажется, я могла бы послушаться одного человека.

— Но он уехал?

— Он уехал.

Штум опустил веки.

— Холодно, — сказал он. — пойдемте в комнату.

И там, всегдашним своим хрипловатым голосом, наказал:

— Значит, ни шага из Давоса. Если нужно — перемените санатории. Это не помешает мне быть вам полезным. До свиданья. Фрейлейн доктор смерит вам сейчас температуру, уложит в постель и подтвердит, что вам никуда нельзя ехать, верно?

— Безусловно верно, — быстро отозвалась фрейлейн Гофман.

И Штум оставил их вдвоем.

Они сразу будто выросли, распрямившись, подняв головы. Они предоставляли друг другу начало разговора и, может быть, обдумывали тактику. Фрейлейн доктор потрогала в кармане неизменные, как талисман, инструменты.

— Будьте любезны, ваш термометр, — по-деловому сказала она.

— Не помню, где он.

— Вы считаете, он вам больше не понадобится?

— Не знаю.

— Скажите, почему, собственно, вы решили, что вам можно уезжать? — другим, неофициальным тоном спросила Гофман.

— Потому, что я себя прекрасно чувствую. Да, да, да! Вы же не можете знать, как я себя чувствую, И еще потому, что здесь все лгут!

Инга выговорила это одним духом, без остановок, и только на последнем слове, как на грани, к которой рвалась, обрезала речь почти вскриком. Впечатление, произведенное этим словом на Гофман, подхлестнуло ее к новому удару:

— Да, все лгут. И доктор Клебе. И вы!

Она испытала пьянящее торжество при виде растерянности фрейлейн доктор, беспомощно закрывшей лицо руками. Она трепетала от радости, у нее шумел в голове приток восхищающих сил, каких она в себе никогда не подозревала, и уже озорно, войдя во вкус, она ударила еще раз:

— Вы — лгунья!

Гофман открыла лицо. Она была бледна, нижняя губа по-детски дрожала, растрепались и жалко повисли на лоб легкие прядки волос.

— И уезжайте. Скатертью дорога. Лучше для всех, — сказала она, набирая воздух после каждого слова, и тяжело ноша а к выходу.

Распахивая дверь, она толкнула ею майора, собравшегося постучать, но не остановилась и даже не могла ответить на его готовное приветствие.

Инга бросилась к нему навстречу.

— Милый, милый майор! Как же случилось, что мы покидаем Арктур в один день?

Он стоял на пороге, неловко озирая себя — в извинение не вполне годной для визитов одежды: он был в глубоких ботах, в шубе, шерстяной шарф вылезал из-под воротника, шапка торчала под мышкой, он держал в одной руке патефон, в другой — зонт и черные очки.