Когда кто-то подошел к двери, он встревожился, решив, что возвращается Инга и снова потребуются объяснения. Но вошел Карл.

— Записка от господина доктора. Будет ответ?

— Спасибо. Потом.

Конверт был тщательно заклеен.

«Уважаемый господин Левшин. Должен раскрыть Вам свой план, который облегчит столь необходимое для Вас дальнейшее лечение в Арктуре. Я взял смелость сказать фрейлейн Кречмар, что Вы якобы уезжаете. Не сомневаюсь, это ускорит ее отъезд, к которому, кстати, она давно готовится. Если бы Вы пожелали на несколько дней поехать в окрестности, чтобы рассеяться, то к Вашему возвращению фрейлейн Кречмар несомненно покинет Арктур, Зато Ваше пребывание здесь никто не будет отягощать, что мне доставит истинное удовольствие.

Преданный вам д-р Клебеъ.

Левшин скомкал письмо, швырнул его на умывальник, вылетел на балкон. Итак, все было проделкой доктора Клебе — непрошеного стряпчего и мастера благодеяний.

Левшин заново увидел Ингу, неуверенной поступью выходящую из комнаты, и в этот раз ясно понял, что оскорбил ее, хотя, сам того не зная, лишь продолжил начатый другим обман.

Он стоял, прислушиваясь к тому, что в нем происходило, Неизменная, насыщенная покоем даль простиралась перед Арктуром. Изломанные заледенелые вершины, в подножиях — темные окаймления лесов, едва заметные в снегах избушки пастбищ на склонах, неподвижное солнечное небо. Как привычно вселяло это в него спокойствие и ровность! Нет, Левшин не совершил ничего несправедливого, ему нечего поправлять, а ложь, доброе намерение лжи, — оно хорошо послужит и ему, и несчастной Инге.

— Правда, — сказал себе Левшин, — поехать в горы. Здешняя жизнь дала слишком большой отстой. Его надо взболтнуть.

В самом деле, не покушением ли на его свободу были все эти претензии Инги? Она обижалась на то, что он не давал ей повода обижаться. Укоряла тем, что у него не было перед ней никаких обязанностей. Нелепое, смешное положение!

Он услышал накатившийся издалека отголосок озорного фальцета: ули-ула-ули-уло — и согласно тряхнул головой его игривому призыву.

Поезд проходил мимо ущелья, в котором лежал Клавадель, и Левшин отвернулся от окна. Тотчас зазвучал в памяти рожок клавадельской почты. Каждый, кто отдал частицу бытия балконам Арктура, вкладывал в наивную мелодию свое особое чувство. Для Левшина это был зов к жизни. И сразу ему вспомнился разговор о Клаваделе с Ингой и то, как она слушала этот напев, бывший для нее тоже какою-то мечтою. Чтобы не помешать давно сложившемуся влекущему представлению о Клаваделе, не следовало видеть живую картину, наверно прекрасную, но несходную с воображаемой. Может быть, придется встретиться с Ингой, и она спросит, что такое Клавадель, и тогда будет легко ответить, что Клавадель — та самая мечта, которая ее занимала на балконе Арктура.

Это первое, немного грустное воспоминание об Инге улетучилось, как только Левшин миновал окрестности Давоса. Поезд шел в гору, останавливаясь на крошечных станциях. Теснее подступали к дороге вершины, темные скалы и камни все неувереннее выглядывали из-под снега.

В Филизуре Левшин побродил вокруг станции. Она торчала на обрыве, падавшем в узкую, запертую почти со всех сторон Альбульскую долину. На самом краю обрыва стоял фонтан — каменный столб с длинным краном, из которого струя отточенно падала в водоем, похожий на колоду, глуховато бормоча и выбивая серебряные подскакивающие брызги. Рядом покоился снег, недавно выпавший, рыхлый, с кружевной талой корочкой. Глубоко внизу горбилось кучное селение с остренькой, как шило, киркой, тоже заснеженное и чуть подернутое туманом — свинцовым в тени нависшей горы, дымчато-желтым на солнце. И сюда уже взобралась весна, но ей было трудно управиться: Левшин ясно ощутил нерушимое и словно предупреждающее дыхание близких ледников. Но в холоде, в снегах, в тумане долины содержалось столько чистоты, что день был похож на весенний, и незамерзающий фонтан своим бормотаньем как будто намекал на весну.

Весь путь не оставляло Левшина чувство приближения к весне, а он приближался к полосе вечного снега. Нагромождения, плывшие мимо, за окнами вагона, были фантастичны, и поезд, будто не веря, что можно пробраться по скалам, висящим над провалами ущелий, все время, чуть дыша, оглядывался на свой выгнутый хвост. Под Бергюном вагоны медленно взмывали в высоту, как летающие снаряды, и постепенно из-под ног вывертывался штопор пройденной дороги, на гигантских завитках которого были нарезаны виадуки, друг над другом, и с верхнего нижние казались сложенными из табакерок.

В Энгадине солнце пронизывало долину тихим довольством. Оттаявшие лунки вокруг деревьев свидетельствовали о готовности возрожденья. Но подъем но бернинской дороге раскрыл все высокомерие природы: суше, бесстрашнее сделалась синева неба, дунул ветер, ударив в широкие стекла вагонов, снежные поля кинули на поезд ослепляющие отсветы. И тогда над пустынями сугробов, заваливших ущелья, над изломами небрежно раскиданных вершин, поднялся с видом ко всему безразличного превосходства отрог великого горного содружества Бернины — окоченелый ледник Мортерач. Он не спеша опрокинул на ничтожный поезд отблеск солнца, сам как солнце, — и поезд зажмурился, замигал занавесками своих туристских окон и, словно пристыженный, еще незаметнее пополз вверх, в сторонке от крошечных, как спички, телеграфных столбов.

На первой остановке после перевала Левшин вышел из вагона. Это была безлюдная станция, никого не оказалось на перроне, никто больше не подумал расстаться о поездом, и он исчез под горой быстро, точно поскользнувшись. Всего два строения виднелись вдалеке: на тучной скале возвышался двухэтажный отель и пониже, в ее подножии, прикорнул павильон ресторана. Вытоптанной в заносах тропинкой Левшин пошел к отелю: рушился колючий, ледяной ветер, и хотелось скорее под крышу. Огромная вывеска, наращенная на скалу, оповещала о названии станции и приюта — Альп-Грюм, а также о том, что с террасы отеля такой-то высоты над уровнем моря открывается самый чудесный вид на ледники. Швейцарский крест на фундаменте террасы государственно скреплял бесспорность этого заносчивого утверждения.

В доме пахло протопленными печами, вода в умывальнике согрелась, комната сразу обнимала укромностью, тянуло подойти к незамерзшему окну.

Там, под ногами, тысячеметрового пропастью проваливалось сине-голубое пространство, непонятно сочетая полет с остолбенением. На дне обрыва колебались полутона зимующих садов Вельтлина, струясь долиною к соседним гребням Итальянских Альп. Величие здесь было так общедоступно, что нескончаемость далей за окном показалась Левшину просто составной частью дома.

Он испытал новое, легкое чувство телесной певучести, ему захотелось с кем-нибудь разделить его, и он опять вспомнил Ингу: какая жалость, что ее нет поблизости и что она так ужасно больна!

Он достал привезенные книги, сел к столу, перед окном, отыскал нужную страницу, положил на нее ладонь и долго смотрел через стекло в пропасть долины.

В воскресенье с поездом приехало много туристов. Левшин увидел их, когда они цепью потянулись по тропинке к гостинице. Они несли лыжи на плечах, их шествие было похоже па марш воинов с копьями. Вдруг в самом конце цепи Левшин разглядел знакомую фигуру. Это была доктор Гофман, она шла без лыж, он узнал ее по походке.

Он пошел встретить ее на крыльцо. Она раскраснелась и очень понравилась ему, — такой непринужденной, веселой он ее не знал.

— Меня послал Клебе — посмотреть, как вы тут живете.

— А если бы не послал, вы не приехали бы?

— Возможно. Ведь вы также и мой пациент, не только доктора Клебе.

Ей было к лицу даже лукавство, и вообще она была новой — без важного халата, в джемпере, завязанном на шее ярко-красным шнурком с кисточками.

— Как здоровье фрейлейн Инги?

— Ничего. Хорошо.

— Она собирается уезжать?