Под самый занавес перо Стендаля — впервые непосредственно в тексте — выводит слова, ни разу после заголовка не подхвачен­ные, не подпертые, не прикрепленные пока к повествованию: «пармская обитель». Почему здесь? Потому ли только, что Фабрицио после смерти Клелии удалился в лесную монастырскую обитель («шартрезу») — заживо схоронил себя, раз умершая возлюбленная была его единственной жизнью, и ему ничего не осталось, как упо­добиться Ромео, который выпивает яд над бездыханным телом Джульетты («вот так я умираю с поцелуем»)? Но ведь о годе, про­веденном в этом склепе, нам не сказано ровно ничего. А тогда не потому ли еще, что после слишком долгого недоуменного ожидания расшифровки упоминание об обители звучит особенно ударно. И способно увенчать все происшедшее знаком неизгладимым, кото­рый врежется в память, вобрав сразу множество мерцающих смыс­лов книги? Браться растолковать безоговорочно намерения Стенда­ля, обычно любившего озадачивать в своих письмах и сочинениях, упрятывая мысль в скрытый намек, не дерзнешь. И все же не бу­дет, пожалуй, чрезмерной самоуверенностью предположить, что второй вопрос не вовсе беспочвен. Да, стендалевская Парма и впрямь в чем-то походит на «обитель» — уединенное, отдаленное, отделенное от всего остального, заповедное прибежище. Оно не ограждено глухой стеной от тлетворных, удушливых веяний пере­ломной поры, когда героика обновления нещадно вытеснялась в Европе жестким всевластием обеспокоенных «смутой» самодерж­цев — сверху, царством торгашей — снизу. И в пармском захолу­стье в конце концов умерщвляются естественные страсти, изничто­жаются раскованные души, угасают те, в кого вложен редкост­ный дар быть счастливым и кто этого достоин. Но именно: в конце концов. Окраинность итальянского городка, сравнительная удален­ность от средоточий тогдашней истории слегка замедлили и осла­били эти веяния, сделали его и по-иному «обителью» — временным приютом для сохранивших в себе и поддерживающих, сколько воз­можно, сердечное пламя.

  На эту грань смысла направлен дополнительный луч и англий- ским изречением «ТО THE HAPPY FEW» («ДЛЯ НЕМНОГИХ СЧАСТЛИВЦЕВ»), крупно набранным как раз там, где обычно стоит: КОНЕЦ. Что это, посвящение горсточке счастливцев, перенесенное врвой страницы на последнюю, дабы прозвучать заветом сочи- нитвля? Или эпитафия, высеченная на каменном надгробье тем, кто только что сошел в мргилу? А может, то и другое вместе? Стендаль, судя по всему, позаимствовал эти слова у англичани­на XVIII века Голдсмита — в одной из его книг старый священник пишет увещевающие проповеди в надежде, что им сумеют внять «немногие счастливцы»: те самые избранные среди множества зва­ных. Не осталось, однако, незамеченным, что само выражение встречается еще раньше у Шекспира, истово почитавшегося и по­стоянно перечитываемого Стендалем, в исторической хронике «Ген­рих V». Там король Англии перед боем с французами возражает од­ному из своих военачальников, когда тот просит о подмоге:

Нет, не желай подмоги, Уэстморленд,

А лучше объяви войскам, что всякий,

Кому охоты нет сражаться, может

Уйти домой; получит он и пропуск,

И на дорогу кроны в кошелек.

Я не хотел бы смерти рядом с тем,

Кто умереть боится вместе с нами...

И Криспианов день забыт не будет

Отныне до скончания веков;

С ним сохранится память и о нас —

О нас, о горсточке счастливцев, братьев ¹.

Памятник на века другой горстке отважных счастливцев, ко­торым на своем поприще и на свой лад тоже была «охота сра­жаться» до последнего вздоха, невзирая на подавляющий перевес противника, и сооружен в «Пармской обители» Стендалем. Отда­ваясь страсти безоглядно, сгорев в ней дотла,— да разве бывает иначе? они были счастливы. Доподлинно были, и этого у них не отнять. Но в таком случае надпись на могильной плите в память о них есть одновременно послание, предназначенное быть услы­шанным, крепко усвоенным всеми избранниками страсти, кому «охота сражаться» за счастье.

^[I]Перевод Е. Бируковой.