Заодно она выдерживает еще и самое трудное испытание на высоту души. Всегда бескорыстная, теперь она бескорыстна вдвой­не: ведь она знает, что Фабрицио любит другую. Страсть напол­няет жизнь Джины глубочайшим смыслом, делает ее прекрасней, чем когда-либо прежде. Неизреченная и заведомо безответная лю­бовь — трагедия, источник острейшей душевной боли. Но если это любовь воистину и сумела возвыситься до самоотречения, она по- своему награда, в муках рожденное благо — добытое-таки счастье. Счастье герцогини — нелегкий дар судьбы, оно в подвиге беско­рыстия. Но оно выпало ей на долю и останется с ней до смерт­ного часа как драгоценная святыня.

Мятеж, поднятый Джиной во имя одного-единственного дорого­го ей существа и освященный нравственной правотой любящей женщины, волей-неволей есть, по Стендалю, и дело граждански значимое, обращенное против угнетателей народа и народу небез­различное. Недаром ей в соратники дан трибун-простолюдин Фер- ранте Палла, который скрывается в лесу и добывает пропита­ние грабежом богатых и знатных, усматривая в отнятом у них — жалованье общества своему слуге, поборнику свободы. Две стра­сти этого бунтаря — любовь к родине и любовь к прекрасной герцогине — сливаются воедино, уживаются в нем так, что взаим­но друг друга усиливают, толкают его на отчаянно смелые дейст­вия. И аристократка Джина совершенно естественно признает это­го плебея равным себе — ведь у него благородные ум и сердце. Молва считает непокорного изгоя помешанным, но кто знает, не за ним ли завтрашний день. Мудрый Моска не исключает: победи в Парме республика, этот итальянский Робин Гуд сделался бы ее жестким правителем. Но сам Ферранте Палла горько вопрошает: «Да как учредить республику, когда нет республиканцев», когда отовсюду дуют ветры исторического ненастья и промораживают, леденят упования на благотворные перемены? Как бы то ни было, пока он оказывает неоценимую помощь Джине, и этим ничуть не отклоняется от своего подвижнического служения народу.

Страсть страстных душ, рожденных для нее, как другие рож­даются для подвига или злодейства, озаренных и испепеленных ее огнем,—прославление счастья такой, отнюдь не безоблачной, любви и есть, собственно, источник поэтичности «Пармской оби­тели», самой поэтичной из книг Стендаля. При случае весьма склонный к трезвому обсуждению происходящего, по преимуще- ству хладнокровно-сдержанный, а нередко и саркастичный, рас­сказчик дает, однако, прорваться своему восхищению всякий раз, когда повествует о мудром безрассудстве пылких сердец, кото­рым неведома душевная дряблость крохоборческого здравомыслия и приспособленчества, о чудном сочетании в них жизнерадост­ности, чистоты, неукротимого напора чувств, мужества, нежности. Отсюда в суховато-точном слоге Стендаля прикровенная, то под­спудная, то выбивающаяся наружу хрупкая, а подчас и плавпо струящаяся музыкальность; отсюда же во многом и само построе­ние книги, где царит романтика захватывающих поворотов судь­бы — неожиданные приключения, круто меняющие жизнь, случай­ные встречи, переодевания в чужое платье, знакомство с лесным отшельником-бунтарем, внезапно вспыхнувшая влюбленность узни­ка и дочери тюремщика, добровольное возвращение в тюрьму, заговор и городской мятеж, а потом — встречи тайком и, соглас­но обету, в полной темноте, похищение ребенка, вереница смер­тей, как в шекспировских трагедиях... Мастерски осуществленный сплав умной аналитики, насмешливо-язвительных зарисовок и на пряженного лиризма, задающего повествовательной ткани ее внут­реннее устройство, и служит причиной неповторимого очарования стендалевской «Пармской обители».

Счастье Фабрицио, подобно счастью Джины, тоже благодать. У порога неволи его душу осеняет то, без чего он так томился,— его переполняет, захлестывает внезапно вспыхнувшая страсть. Он в застенке, ему грозит смерть, во всяком случае, жизнь слома­на — и все это его не волнует. Все мысли — с девушкой, встре­ченной им по дороге в башню-тюрьму; она там, внизу, он должен ее видеть, он должен говорить с ней. Беззаботный юноша —- как и прежде, беззаботен, но иначе,— отныне он по-настоящему обрел себя.

И отвечающая ему взаимностью издалека Клелия тоже ожива­ет, становится человечески весомой, находит в себе решимость и мужество совершить поступки, которые еще недавно представля­лись бы ей наверняка немыслимыми и даже не могли прийти на ум. Те нежные пастельные тона, в которые Стендаль окрасил облик це­ломудренной Клелии, меняются, вернее, сгущаются, получают на­пряженность, наполняются жизненным теплом. Ее страсть понача­лу робка, но это страсть со всеми ее озарениями и бедой. Если Сансеверина и раньше была личностью яркой и сильной, то Кле­лия до того, как ею овладела любовь Фабрицио,— прелестна, ко кажется недоступной волнениям, если угодно — диковатой. Любовь только что зародившаяся, ео многом преооражает ее и внеш- не: в первый же вечер после встречи с Фабрицио «в глазах было больше огня и даже, если можно так сказать, боль- ше страсти, чем у герцогини». Вопреки дочернему долгу, она, прежде одно послушание и добродетель, содействует побегу узни- ки; терзаясь угрызениями совести, она ставит под угрозу положе- ние и жизнь своего отца — коменданта крепости; воплощенное це- ломудрие, в минуту, когда на карте жизнь Фабрицио, она думает о нём, как о своем муже и тогда же действительно становится его женой («в эту минуту Клелия была сама не своя, ее воодушевляла сверхъестественная сила»). Любовь поднимает робкую девушку до уровня деятельной, решительной герцогини — и именно это спа­сает Фабрицио от яда. Даже пронизывающий ее суеверный страх — она ведь клятвопреступница, она поклялась не видеть Фабрицио — не останавливает ее. Кроткой и смирной, ей теперь знакома и нена­висть. И у нее на устах гневные слова из языка Джины: «При таких извергах, как наши правители, все возможно!» Душа про­снулась и теперь способна на многое.

До встречи с Клелией Фабрицио — всего лишь юноша с пре­красными задатками, пылкий и ветреный. «Восторженное изумле­ние перед чистой красотой Клелии» побуждает его совершить внутренний подвиг. Происходит, казалось бы, невозможное: узник счастлив. Он почитает себя счастливым с той минуты, когда его внесли в список заключенных — и не удивлен этому. Жизнь в кре­пости оборачивается для Фабрицио «непрерывной вереницей радо­стей». Он не хочет бежать, и только Клелия заставляет его по­кинуть тюрьму. С минуты первой встречи и до последнего вздоха все его помыслы — с обожаемой женщиной. Юноша-ветреник полю­бил и стал гением страсти, ее святым, ее совершенством.

И, увы, как множество святых,— великомучеником. Стендаль ни на миг не забывает, что таинств счастья причащаются не посреди приволья, а внутри заряженного бедой исторического поля. Отсю­да парадокс: подобно тому, как арестант был счастлив в темнице, рядом со своей любовью, он глубоко несчастлив после побега, ко­гда их разлучили обстоятельства. Радостное ликование любовной «Песни песней» сменилось торжественной печалью «Лакримозы» — «слезного плача» заупокойной мессы. Тот, для кого все блаженст­во в страсти, кончает свои дни в монастырском заточении. Отсве­ты блуждающей поблизости смерти уплотняются к концу рассказа, пока не поглотят засветившиеся было от счастья лица. Уходит в Могилу Клелия, за ней угасает Фабрицио, за ним — Джина. А пе­ред этим: пылкому любовнику по всему его внутреннему призва­нию надеть облачение священника, ждать четырнадцать месяцев я восемь дней, выступать с проповедями в надежде, что любимая

придет в церковь, с проповедями, каждая из которых — зов любя­щего; получить «божественное послание» — ответ на зов, согласие на встречу; подойти к калитке и, не видя в темноте любимого ли­ца, услышать только голос, вобрать в сердце шепот: «Это я. Я при­шла сказать тебе, что люблю тебя». Какое счастье! И какое зло­счастье! Последние страницы «Пармской обители» овеяны безутеш­ной скорбью о разбитых жизнях, о страсти, в которой могут рас­цвести души, но которой все вокруг враждебно и особенно не про­щается ее драгоценная подлинность, о земном блаженстве, оказав­шемся запретным плодом, что тайком украден у безвременья и ско­ро зачах.