– Что же вам инкриминировали? – поинтересовался я. – Ведь вы как адвокат, наверно, защищали наших людей в немецком суде?
– Защищать-то я защищал, но МГБ меня обвинило в злостной клевете на советский строй. Например, я защищаю молодого мужика, которого обвиняют в краже коровы, а я говорю немецкому суду: «Господа судьи! Мой подзащитный всю свою сознательную жизнь прожил при советской власти, работал в колхозе, не получая за свой труд ни копейки, ну как ему было не стать вором?» И немцы приговорили мужика только к порке.
С одним из этапов к нам в лагерь привезли еще одного очень интересного человека. Прослышав, что поступили новенькие, я, по своей привычке, пошел посмотреть, кто приехал и нет ли «какао». Среди толпы работяг выделялся высокий худощавый интеллигент с породистым тонким лицом, седой эспаньолкой и большими грустными глазами. Как когда-то ко мне подошел князь Ухтомский, так и я подошел к нему и попросил разрешения представиться.
– С удовольствием, – на чистом петербургском языке ответил он. – Щербачев Александр Дмитриевич, из Праги.
Мы разговорились. Щербачев оказался сыном крупного русского генерала царской армии, который при Керенском был главнокомандующим всеми войсками России. После Октября 17-го его родители эмигрировали в Чехословакию, отец давно умер, но матушка, как он называл мать, была еще жива и очень страдала, потеряв единственного сына, о судьбе которого она могла только догадываться... Арестовали Щербачева прямо на улице и заперли в подвале какого-то дворца. Осмотревшись в темноте, он обнаружил рядом с собой многих своих русских знакомых с громкими именами: Долгоруковы, Шуваловы и еще кого-то, чьих фамилий я уже не помню. Не предъявив никакого обвинения и ничего не спрашивая, даже не обыскав, их посадили в теплушки, причем мужчин и женщин вместе, и повезли куда-то на восток, в Россию... Все они были великолепно одеты, по нашим меркам, конечно. У мужчин, и особенно у женщин было много драгоценностей: золотые кольца, серьги с камнями, брошки, портсигары, золотые часы. Их долго везли и наконец привезли в один из лагерей на Волге, недалеко от Рыбинска, всех выгрузили, передали лагерной охране и разместили в большом пустом бараке. Всего набралось человек около ста. Только они начали устраиваться на нарах, как в барак неожиданно ворвалась банда блатных воров. Вид роскошно одетых мужчин и женщин неописуемо поразил воров, и они, как дикие голодные звери, налетели на них, рвали серьги из ушей, кольца сдирали вместе с кожей. Поднялся невообразимый рев и крик... Но русские есть русские, и когда мужчины поняли, что подверглись нападению бандитов, они схватили все, что попалось под руку, и с такой яростью защищались, что сразу же убили несколько человек. Чудовищный ор и вой услышали в надзорслужбе, солдаты ворвались в барак, быстро скрутили ворам руки, убитых унесли... Потом пришло начальство, пострадавшим оказали медицинскую помощь, всех переписали по фамилиям, драгоценности приказали сдать, причем по описи и под расписку. Интересно отметить, что об убитых ворах им не задали ни одного вопроса, как будто тех и не было вовсе... Так их встретила горячо любимая Россия, о которой они всегда думали, мечтали, а во время войны и помогали по мере си л ...
Но на Волге их продержали недолго, вскоре всех разделили и отправили в дальние лагеря. Уже в пути Щербачеву зачитали приговор ОСО, в котором, без всякого объяснения причин, была определена мера наказания 25 лет содержания в особо строгом лагере, где мы и встретились. Александру Дмитриевичу было за шестьдесят, и поэтому ему в формуляре сразу поставили букву «И» и оставили в покое. Мы все, как могли, поддерживали этого симпатичного и интеллигентного человека, которого Гуревич прозвал «осколок разбитого вдребезги». Как мы любили слушать рассказы Щербачева о предвоенных и военных годах в Европе! Кого он только не знал, с кем только не встречался... И великие князья, и Пуанкаре, и Ллойд Джордж, и Кшесинская, и отпрыски знатных русских фамилий бывшей России... Щербачев пояснил нам, что он встречался со всеми знаменитыми русскими аристократами еще вместе с отцом, сам он в то время был мальчиком. Говорил Щербачев на многих европейских языках совершенно свободно и удивлялся, что мы почти все одноязычные. К своей судьбе Александр Дмитриевич относился философски, ничему не удивлялся и только переживал, что не может сообщить о своей судьбе матушке... Александр Дмитриевич был прекрасным рассказчиком, до сих пор слышу неторопливую чистую русскую речь, он никогда не допускал в своих рассказах лихие лагерные «вывихи» русского языка, что частенько, к нашему стыду, делали мы – советские интеллигенты, и то, что он рассказывал без всякой аффектации, производило особенно сильное впечатление.
Как-то ко мне в кабинет зашел Александр Дмитриевич и с легким возбуждением сообщил, что ему и мне выписали сыр вместо полагающегося нам молока по диетическому питанию. Это питание врачи назначали особо слабым больным или больным с язвой желудка. Щербачеву назначили диетпитание просто потому, что он был Щербачев, ну а мне, естественно, за рентгеновский аппарат. Полагалось нам молоко, но где в Воркуте молоко? Была, правда, где-то за городом молочная ферма, но все молоко, естественно, вылакивало начальство, и до нас оно не доходило. С нашей точки зрения, это было в порядке вещей, и мы не обижались – свою Родину мы хорошо знали... Но закон есть закон: нет молока – дай сыр! Когда Щербачев рассказал мне про сыр – я расхохотался.
– Какой сыр? Что вы придумали, дорогой Александр Дмитриевич? Если и дадут сыр, то с копеечную монету, не больше.
Щербачев, обескураженный, ушел, но вскоре снова зашел ко мне и показал кусочек голландского сыра величиной с полмизинца. Я не счел возможным унижаться и идти куда-то за таким «куском» сыра. Однако на следующий день меня встретил медбрат из санчасти, ведавший продуктовым снабжением стационаров, и, помахав мне рукой, крикнул:
– Боровский, зайдите ко мне за сыром!
– Иди ты к черту! – без всякой злобы послал я его.
– Напрасно ругаетесь, для вас приготовлен хороший кусок!
«Что за чертовщина», – подумал я и решил за сыром все же сходить. Я был страшно поражен, когда медбрат вручил мне почти целую головку отличного голландского сыра в красной корке, вид и вкус которого мы все давным-давно забыли, и, конечно, побежал выяснять, в чем тут дело. Оказалось, что за каждый литр невыданного молока полагалось сколько-то там граммов сыра, но Щербачеву назначили диетпитание совсем недавно, а я получил диету одним из первых. И все встало на свои места. Я, конечно, пригласил Щербачева к себе на чаепитие с сыром, и мы хорошо угос тились. Не забыл поделиться я редчайшим деликатесом и с моими близкими друзьями.
Дружил я в лагере и с Константином Зумбиловым из Одессы. О себе Костя не любил рассказывать, но так как в лагере были и другие одесситы, мы о нем кое-что знали, но, конечно, далеко не все. До войны Костя работал кем-то вроде снабженца, но по-настоящему он развернулся только во время оккупации Одессы немецкими и румынскими войсками. Во-первых, Зумбилов сумел войти в доверие к румынским начальникам города, и, во-вторых, он начал продавать и покупать все, что продается и покупается, и наконец, в-третьих, Костя стал вскоре владельцем не только многих кафе, борделей и ресторанов, но сумел даже наладить производство деталей для оружейных мастерских оккупационных войск. В один из наших вечеров Зумбилов рассказал мне, что свою коммерческую деятельность он начал с того, что обнаружил на берегу моря разбитое судно, груженное хорошим табаком. Кос тя не растерялся и спрятал весь табак в пещере, а потом открыл в городе табачную лавку и, продав весь табак за хорошие деньги, сколотил первоначальный капитал. Дальше все пошло как по маслу. В первую очередь Зумбилов подкупил не очень стойкое румынское начальство Одессы, и на все его махинации оно смотрело сквозь пальцы... Даже немецкие «отцы города» не могли устоять, когда Костя «одаривал» их царскими золотыми «десятками» и «двадцатками». Удрать с немцами он не смог, хотя румыны и предоставили ему персональный самолет. У него что-то случилось с семьей, они как будто не могли вовремя прибыть на аэродром, а бросить жену и детей он, конечно, не мог. Наши дали ему двадцать лет каторжных работ с содержанием в лагере строгого режима. Однако и в строгом лагере Зумбилов никогда и ничего не делал, и, как он это умел – я никогда не мог понять... Костя был неизменным участником лагерной самодеятельности и пользовался всегда большим успехом, он хорошо читал стихи и отлично исполнял характерные роли. Костю все любили за неунывающий характер, веселую и открытую улыбку, но дружил он только с Юрой Новиковым, и даже жили они вместе в маленькой кабинке. Если кто-либо хотел развеять плохое настроение, смело шел к ним в кабинку и всегда получал хороший заряд бодрости и опти мизма.
