— Ты говоришь, что к Ал<ексею> Дем<ентьичу> заезжают проезжие господа?

— Как же, заезжают. Намедни губернатора возили в Муром — у него же останавливался. Попытайтесь.

— Не обеспокоить бы его?

— А не знаю как. Он добрый такой. Чай, не откажет.

— Ну так вези нас к нему.

— Так его сын и ушел в солдаты? — сказал <Тростников>, возвращаясь к прежнему разговору.

— Так и ушел.

— Да что ж ему за охота была сына отдавать? Ведь, чай, у него деньги есть. Мог бы купить рекрута?

— Да уж так, видно, судьба. Сам барин, говорят, жалился, как узнал, — и ему, слышь, пенял крепко: я бы, говорит, своих денег не пожалел. Да, вишь, мужики-то пока прохлаждалися на мирских сходках, время той порой подошло так вкруте, что уже некогда было думать покупать некрута: вези да ставь! Вот и поставили. Да бог, вишь, не оставил старика за его правоту. Вот третьего года Гришуха был в побывке: бравый такой молодец — и крест уж у него на груди. «Я, — говорит, — братцы, на свою судьбу не жалюсь: можно, — говорит, — и солдату жить».

Так разговаривая, приятели наши прибыли в село, сопровождаемые сотнею ребятишек, сбежавшихся со всего селения, и подъехали к дому управляющего. Ямщик остановился и, поочередно запустив пальцы в рот лошадям, дал им, как он выражался, профыркаться.

Грачов отправился к управляющему. Жилище его состояло из большого деревянного флигеля, крытого тесом и снабженного довольно большого размера светлыми окнами. Через крылечко с навесом войдя в небольшие сени, он увидал две двери — одна вела направо, другая налево. Не встречая никого, Грачов толкнулся в дверь налево, отворил ее и остановился на пороге. Глазам его представилась сельская контора, находившаяся на ту пору в полном составе своих членов вокруг большого письменного стола, покрытого полинялым зеленым сукном. Заседало несколько мужиков с бородами. На столе находились все принадлежности для письма, несколько счетных книг, господская печать. В углу, под образами, стоял огромный сундук, окованный железом; у стены шкаф, на ту пору раскрытый, в котором помещались кипы бумаг и толстые шнуровые книги. В простенке между двух окон помещался портрет государя императора. Против этого простенка на главном месте сидел человек лет шестидесяти пяти; ростом он был невелик, худощав, сед как лунь и бел лицом необыкновенно; он что-то выкладывал на счетах, и Грачов невольно заметил, что рука его, отличавшаяся такой же мучной белизной, как и лицо, мала и красива, как женская. Но правую руку его сидел высокий черноватый парень лет тридцати в коричневой свитке — это был решительно красавец; по левую руку седенького старичка помещался другой парень в синей сибирке; по ухарской манере, с которою он держал перо в руке, прислушиваясь к словам старика, тотчас видно было, что он мастер писать, и точно: то был писарь Потанина, земский, как их называют в наших сельских управлениях. Прочих лиц ассамблеи Грачов не успел рассмотреть, потому что седенький старичок, привлеченный появлением его, встал и повернулся к двери. Грачов поспешил предупредить его недоумение вопросом:

— Извините. Я проезжий. Еду в свое имение, здесь неподалеку, и желал бы видеть на минуту Алексея Дементьевича, если можно…

— Отчего не можно, — отвечал старичок и, сказав что-то своему соседу справа, продолжал: — Пожалуйте.

Он вышел в сени и, указывая Грачову на противоположную дверь, обязательно повторил:

— Пожалуйте, пожалуйте, милости просим!

Жилище Потанина (читатель догадался, что седенький старичок, встретивший Грачова, был сам Потанин) напоминало) убранством своим постоялые дворы средней руки, встречаемые в уездных городах и больших селах, с одним только исключением: в нем было столько же чисто, сколько в постоялых дворах такого рода бывает грязно. Два дивана и дюжина стульев, обитых кожей, простой стол и два ломберных, образа в серебряных ризах в переднем углу, на стенах литографии — издание господина Логинова — религиозного содержания и гербовник Российской империи, занимавший весь простенок между двумя окнами, — вот убранство комнаты, в которую ввел Потанин своего гостя. Сказав старику свое имя и цель путешествия, Грачов объявил, что с ним есть два приятеля, которые также были приглашены в комнату, после чего старик исчез и не появлялся с четверть часа.

Вошел высокий парень, тот самый, которого видел Грачов в конторе, по правую руку старика, накрыл стол и поставил чашки; потом он принес самовар.

— Да вы, пожалуйста, не хлопочите сами, Ал<ексей> Дем<ентьевич>, мы, кажется, помешали вам, — сказал Грачов. — Пожалуйста, не церемоньтесь с нами. Мы люди дорожные, сами распорядимся. Вас, может быть, ждут в конторе…

— Ничего-с, ничего-с, не извольте беспокоиться. Мы уж всё покончили — только хотели запирать контору.

— Запирать! — заметил <Тростников>. — Да вы, я думаю, только сошлись. Всего седьмой час!

Потанин улыбнулся.

— Нет, мы сошлись, чуть солнышко встало, — сказал он. — Теперь пора рабочая, так иной раз и до солнышка отпираем контору: мужик но барин, ему не рука дожидаться, каждый час дорог. Коли пришел по делу по какому, — опросил его поскорей, в чем, примерно, нужду имеет, и отпускай с богом, а держать не приходится!

— Так, — сказал Грачов. — А много, я думаю, у вас хлопот: вотчина немалая, говорят: шесть тысяч душ!

— Да, шесть тысяч душ, — сказал Потанин, — шесть тысяч как есть.

— Признаться, мы подивились, когда узнали, что вы один управляете такой огромной вотчиной.

— Как один? — возразил Потанин. — Помощники есть: два выборные, два земские, старосту в каждой деревне имеем; рассыльных и почтарей при конторе держим.

— Оно так, а всё же вы всему голова.

— Как есть. До всего сам должен дойти. Ну да ведь и делать больше нечего: оброку избавлен; только и думы, чтобы управить, как поскладнее…

— И управляетесь?

— Да пока бог грехам терпит, управляемся, в добрый час молвить…

— Говорят, у вас и недоимок нет?

— Нет, батюшка. Да и с чего им быть? Оброки небольшие; нашим мужичкам нужно бога молить: господа добрые…

— В вашей стороне, как мы вот поспрашивали дорогой, оброк; во многих вотчинах не больше, однако ж, как послушать, так далеко до вашей исправности…

— Господь знает, отчего так, — отвечал Потанин. — Кажись, народ всё один и угоды одни.

— Вот тут-то, Алексей Дементьич, и видна разница в управлении. Значит, управлять не умеют!

— Да чего тут не уметь? — возразил Потанин. — Нашим мужиком то есть малый ребенок управит, да он и сам-от что малой ребенок; ему только надо растолковать да вразумить его, а коли он вразумится, так вот те и всё: против своей пользы не пойдет, стало, и хорош будет.

— Всё так, да вразумлять их трудно!

— Как примешься; конечно, не знаючи да не умеючи, ничего не сделаешь. А прежь всего правда; коли он видит, что по правде требуешь, так небойсь: в ину пору, коли нужда приведет, он и) то сделает, чего и сам не чает, что сделать сможет. Сказал: нельзя иначе, братцы! и примерно растолковал им, почему-де иначе нельзя, — ну, глядишь, и сделано. У нас народ богобоязный и господ почитает…

— А всё же иногда, я думаю, необходимы меры строгости, — заметил <Тростников>. — Вот что меня удивило: у вас, говорят, так и пальцем никого не трогаю<т>.

— По мирскому приговору, — отвечал Потанин, — случается не то что пальцем, и прутиками постегают, да я в мирские дела не вхожу: на то мир! Сегодня, примерно, мир мужика наказал, а завтра он то есть приходит ко мне, я и знать ничего не знаю: он у меня всё тот же, каким был и как есть другие; а уж какой он будет мужик, коли я сам его накажу и ему, как придет, — куда глаза девать, места не сыщет; мужик, мужик, а тоже стыд иметь должен, а потерял стыд, так куды он годен, да и; мне какой уж с ним толк: будет ли слово мое силу над ним иметь, коли он, примерно, в моих глазах срам принял? С таким нечего и слов терять. Да, спасибо, таких бог миловал…