— Актер?
— Прекрасный актер! Нельзя не удивляться вашему таланту. Слух менее проницательный, менее опытный легко бы мог принять ваши слова за голос действительного чувства: так живо, так увлекательно говорите вы… Браво, браво! Но, вы видите, в таких случаях я сама актриса, недурная актриса. Притом сцена, которую вы разыграли, мне уже знакома, и она не могла произвесть надо мной такого действия, какого вы, может быть, ожидали. Как бы то ни было, вы прекрасный актер и вполне достойны законной награды, громких рукоплесканий…
Она опять принялась аплодировать, потом подошла к зеркалу, поправила свою прическу и тихими, спокойными шагами вышла из комнаты.
Зеницын был поражен до крайности. Лицо его было бледно и мрачно, глаза сверкали огнем бешенства…
— Ай-ай! Вот куда я попал вместо двери! — раздался голос позади его. Он оглянулся: голова Петра Ивановича Хламиденко, вся измаранная, испещренная фаброй и румянами, усыпанная мушками, высовывалась из прорванной ею кулисы; ног его не было видно: они, вероятно, гостили на сцене.
— Сова, сова… или нет — филин… Нет, сова, которая похожа на филина! — безумно закричал Зеницын, бросаясь к кулисе…
— Что, как?
— Помилуйте, что вы наделали, — вскричал вбежавший впопыхах Андрей Матвеевич, помогая Хламиденке подняться на ноги, — это не годится. Вы разрушили очарование целой пьесы: действие на улице; тут был представлен горизонт… как же можно было прорвать небо?
— Когда небо вздумает кувыркаться вниз, а земля займет место неба, что случится 54 ноября, то тут не будет ничего удивительного! — перебил Зеницын с важной миной безумствующего Гамлета.
— Что такое? — воскликнул Хламиденко.
— Что такое? — повторил Стригунов.
— Ничего, ничего, ничего! — отвечал Зеницын. — Я только говорю вам: сено потому дорого, что на свете развелось ужасно много скотов…
Стригунов и Хламиденко значительно переглянулись между собою. Вошел Черницкий под руку с Верой Леонтьевной.
— Хламиденко упал, а прочие играли порядочно, — закричал он с обыкновенного своею веселостию. — Ты что так страшно смотришь? — продолжал Черницкий, обращаясь к Зеницыпу. — Ты ужасно переменился.
— В самом деле. Мне кажется, что я стал умнее. Ха-ха-ха!.. Оно так и должно… Когда человек сделает все глупости, которые ему суждено сделать на белом свете, он по необходимости становится умнее…. Торопитесь, господа; я сделал свое дело. Приходите ко мне завтра — я прочту вам ученую лекцию… а теперь мне некогда: я пойду в тюрьму подышать свежим воздухом…
Зеницьш ушел.
— Он с ума сошел! — шепнул Хламиденко Андрею Матвеевичу и побежал из комнаты, ворча про себя: — Вот странная оказия!
Андрей Матвеевич не мот ничего сказать от крайнего изумления: он только пожимал плечами и нюхал табак, по временам щупая свою голову. Черницкий опрометью бросился за Зеницыным.
— Он влюблен в меня, нет больше сомнения! — задумчиво прошептала Вера Леонтьевна. — Бедняжка, как он робок!.. Но я должна прекратить его мучения…
— Что вы говорите? — спросил Андрей Матвеевич.
— Ничего; меня удивило положение Зеницына.
— Да, оно, признаться, и у меня из головы не выходит. Не принять ли каких мер, не нужен ли доктор?
— О нет! я знаю его болезнь… Тут не поможет доктор… Не беспокойтесь, Андрей Матвеевич, ступайте к гостям, хлопочите об вашем празднике… Уверяю вас, что Зеницын будет сегодня же здоров.
— Дай-то бог!
III
Бал был блестящий. В карты играли на восьми столах. Зала, при всей своей обширности, не могла в одно время вместить всех танцующих. Играющим подавали пунш, танцующим лимонад и оршад; то и другое было приготовлено прекрасно. Александра Александровна была очень весела и очаровательна, как всегда. Опытные наблюдатели замечали, что в ней с некоторого времени прибыло еще более важности и самонадеянности. Несмотря на то, находились смельчаки, которые неотвязно вертелись около нее, лестью и комплиментами надеясь победить ее холодную неприступность. Наскучив наконец приторными комплиментами привязчивых волокит, Задумская тихонько прокралась из танцевальной залы в соседнюю комнату, где, к счастию ее, в то время никого не было. Но и тут не спаслась она от преследований. Едва успела она избрать себе место, в котором надеялась быть незамеченного, вдруг откуда ни взялся Хламиденко, с довольным, по обыкновению, лицом, нежным взором и раскрасневшимися щеками. Появление его, казалось, было не совсем неприятно Александре Александровне. Она очень милостиво улыбнулась на какую-то пошлость вроде приветствия, сказанную Хламиденком. Разговор зашел о спектакле.
— Да, вы были очаровательны в роли Париса, надо отдать вам справедливость…
— Ах, — отвечал скромно Хламиденко, — если и было в игре моей что хорошее, то не себе обязан я… не своему искусству… тут есть другая причина…
— Какая же? — кокетливо спросила Задумская.
— Ах, боюсь и говорить…
— Обыкновенная отговорка мужчин, когда они хотят что-нибудь скрыть.
— Напротив, я ничего не хотел бы скрывать от вас… я бы хотел высказать вам всё, всё…
— Полноте, пожалуйста; вы шутите…
Для такого человека, каков Хламиденко, последних слов Задумской было достаточно, чтоб вывесть из них кучу благоприятных предположений. Лицо его просияло каким-то необыкновенным огнем. Он гордо закинул назад голову, натянул белые перчатки, которые держал в руках, поправил свой галстух и стал на колени пред Александрою Александровною.
— Вы требуете, чтоб я говорил? — произнес он торжественно. — Хорошо, я открою вам тайну моего сердца: вы знаете, я люблю вас…
— Полноте шутить! Вы открываетесь в любви всякой женщине; я уж не раз слышала ваши признания.
— Но вы не сердитесь?
— За что ж тут сердиться?
— Так вам не противны слова мои?
— Отчего же?..
— О, я счастливец! Так вы меня любите?.. А как я страдал! Я воображал себе, что вы предпочтете мне какого-нибудь из молодых людей… Я думал, что вы влюблены в Зеницына…
— Вот вздор!
— Да, я ошибался, вижу это. Впрочем, теперь всё равно: если б вы и любили его прежде, то теперь, верно, не захотите любить сумасшедшего.
— Сумасшедшего?
— Разве вы ничего не знаете? Ведь Зеницын с ума сошел.
— Пустяки!
— Ей-богу, я не шучу. Спросите у кого угодно. Давеча мы сошлись с ним; он начал говорить… я слушал, слушал, — ничего не поймешь; дичь, совершенная дичь… Сам про себя сказал, что он всех умнее, меня назвал филином. И мало ли что говорил! Только всё такой ералаш, что уши вянут… Кто ни послушает, все говорят, что он помешался. И лицо такое страшное…
— Давно ли случилась с ним такая перемена?
— Кто говорит — после спектакля, а мне так кажется, еще прежде. Еще на сцене он заговаривался; говорил не то, что надо. Уж так, из вежливости, его вызвали вместе со мной, а совсем не стоит… Ну да что об нем говорить! Я так счастлив, что сам чуть с ума не сойду от радости. Но скажите, сжальтесь, скажите, когда судьба навеки соединит нас?.. Не откладывайте, умоляю вас…
— Это что такое? С чего вы взяли? Вот еще новость! Оставьте меня, сделайте милость. Я долго слушала вас, наконец недостает терпения…
Перчатки лопнули на руках Хламиденко от внезапного потрясения. Он стоял как громом пораженный. Бедный Хламиденко! Он наконец был близок к своей цели. Задумская, по разным причинам отчаявшись найти мужа первого разряда, нашла нужным на всякий случай приступить ко второму, которого Хламиденко был достойным представителем. Минута была благоприятная; может быть, она и решилась бы под влиянием впечатлений, волновавших тогда ее сердце. Но одно слово, и дело испорчено. Весть о положении Зеницына заставила Александру Александровну призадуматься. Она играла веером. Хламиденко, как было заметно, собирался что-то сказать. Вы знаете, он человек чрезвычайно уверенный в себе; формальный отказ Задумской мог смутить его только на минуту. С неимоверной быстротою, сообразив «по-своему» слова Задумской, он успел уже вывести из них благоприятное для себя заключение и вследствие того приготовил речь, которою надеялся поправить дело. К несчастию, случай заставил его отложить исполнение этого намерения до другого времени. В комнату вошла дочь хозяина, Вера Андреевна, девушка лет семнадцати, задушевная приятельница Задумской. Хламиденко признал за лучшее удалиться.
