— Какой он вам зять! — с гневом воскликнул господин Дирлинг-младший, выслушав терпеливо его длинную речь. — Он низкий человек!
— Как, что такое? Вы смеете!
— Да, низкий! Какой же другой станет чужую жену соблазнять, когда через день хотел идти под венец! Чего вам хлопотать…
— Да разве он?..
— А вы не знаете?
И господин Дирлинг-младший обстоятельно рассказал старину настоящую историю несчастного волокитства. В свидетели он представил даже свою жену, которая подробно и верно описала Хлыщова, по желанию старика, а в заключение принесла брошку, которую герой наш подарил ей, о чем мы забыли упомянуть.
— Я не хотела брать, а он оставил и ушел. Возьмите ее, мне не нужно!
Увидав брошку, старик не сомневался более. Он вспомнил, что дочери его хотелось иметь именно такую брошку и что герой наш вызвался купить ее. (Брошка изображала жука с золотыми точками и лапочками.) И догадка старика была справедлива: действительно, Хлыщов купил и нес брошку невесте, но, завернув к красильщице, не выдержал и навязал ей.
И вдруг вместо прежней ненависти старик почувствовал к превосходному изобретению господ Дирлинг и Ко такое глубокое расположение, что готов был перекрасить в зеленый цвет всё свое имущество!
— Слава богу, что я впору спохватился и не отдал дочери такому сорванцу! — воскликнул он, обнимая господина Дирлинга-младшего и сожалея, что не может предложить своих объятий и господину Дирлингу-старшему, настоящему виновнику краски. — Ну, почтеннейший, извините! Напрасно вас осуждал: славно, славно вы сделали! Да неужели в самом деле краска ваша такая, что ничем уничтожить нельзя?
— Такая, — отвечал коротко и гордо немец.
— Ха! ха! ха!
Старик хохотал самым веселым и добродушным образом.
— Поделом, поделом ему! Пусть его повозится, пока кожа слезет и новая нарастет… Ха! ха! ха!
Он ушел, довольный и немцем, и собой, и красильщицей, а всего более превосходной краской господ Дирлинга и Ко.
Но дома ждало его новое горе. Варюша, огорченная двухдневным отсутствием жениха, была грустна и желта, как воск. Когда отец объявил ей, что Хлыщов уже не жених ее, она упала в обморок. Напрасно потом старик обстоятельно рассказал ей низкий поступок Хлыщова, показал брошку, описал, даже преувеличил безобразие зеленого нашего героя: ветреная девушка, увлеченная рассказами о Петербурге, о блестящем родстве и знакомстве Хлыщова, об итальянской опере, ничего не хотела слышать и только кричала, что не пойдет ни за кого другого, что умрет, что не может жить без Хлыщова…
— Но ведь он уж теперь не такой, как был, — возражал старик, — совсем не такой: душа у него, как открылось, черная, а лицо… лицо зеленое, зеленое как арбуз… ха-ха-ха!
Варюша продолжала рыдать. Старик думал уж поставить ей пиявки; но вдруг ему пришло в голову другое лекарство.
— Хорошо же! — сказал он. — Вот ты его увидишь, только уж смотри: понравится ли, нет ли — выходи! Я уж не посмотрю… ха-ха-ха!
Он ушел.
— Дома Леонард Лукич?
— Дома-с.
— Что делают?
— Да что-с? Изволют мыться. Мыло новое купили, с золой смешали.
— Ну, что ж?
— Да плохо-с.
Хлыщов сидел перед зеркалом. Зеленые щеки его были намылены. Он тер их щеточкой, какою чистят ногти. Против него стоял его дагерротиппый портрет, снятый еще до рокового события. Несчастный по временам сличал — увы! разница была непомерная.
— Ну, любезный Леонард Лукич, — сказал Раструбин, входя к нему, самым дружелюбным голосом. — Свадьбу я отложил; насилу уговорил и уладил. Так теперь другая беда: дочь в отчаянии; непременно хочет вас видеть. Он, видно, говорит, умер.
— Как же мне?.. Сами посудите.
— Ничего. Я уж немного их, знаете, приготовил. Надо, надо… поверьте, ничего.
— Но благоразумно ли будет, в таком…
— Что лицо! Сами знаете, когда искренно любишь… притом дело все-таки преходящее: ну, увидит так, увидит потом и иначе: вот таким молодцом!
Он щелкнул по дагерротипу.
— Увольте, Степан Матвеич, — сказал умоляющим голосом зеленый человек. — Уладьте как-нибудь.
— Невозможно, невозможно! пожалейте ее. Она вас так любит.
— Ну, пожалуй, — нерешительно сказал Хлыщов, тронутый последним замечанием. — Надобно же проститься. Только знаете, Степан Матвеич, нельзя ли так… в сумерки… и свеч не подавать.
— О, разумеется, разумеется! просто по-домашнему, Вот теперь семь часов. Я пойду домой, а вы оденьтесь да так в восемь и приходите.
— И никого чтоб посторонних.
— Разумеется. Ну, прощайте…
— Только уж вы приготовьте, пожалуйста. Расскажите.
— Рассказал уж… да, расскажу непременно, непременно!
Старик ушел, а Хлыщов принялся одеваться. Двухчасовые приготовления с дороги, когда он готовился явиться к невесте в первый раз и мучительно заботился о ничтожном красном пятнышке на носу, ничто в сравнении с теми усилиями, какие употреблял он теперь, чтобы придать благовидность своей особе. Но трудно было достигнуть успеха. Во-первых, лицо, нечего уж и говорить! а во-вторых, почти всё платье его было перекрашено в зеленую краску. Досадный зеленый цвет то и дело подвертывался.
— Ну вот! разве нет другого? — с негодованием воскликнул он, когда Мартын подсунул ему зеленый шарф. — Вечно глупости делаешь!
И невинный шарф полетел под стол.
Та же история повторилась с жилетом.
Повязав платок и выпустив полисоны, он посмотрелся в зеркало. Сочетание белого с зеленым сильно не понравилось ему, и в самом деле было нехорошо. Он спрятал воротнички — стало почти не лучше, но он оставил так.
— Ну, что? — спросил он, одевшись наконец совершенно, у Мартына. — Как: странно?
Он боялся употребить более точное выражение.
— Оно странно, точно странно! — отвечал Мартын. — Только ничего: цвет все же хороший!
— Хороший! — с горькой иронией повторил Хлыщов. — Ты, братец, правду говори: хуже такого цвета и не выдумаешь, так?
— Э, сударь! такие ли цвета прибирают в разных живописных обозрениях!
Посмотревшись еще раз, два и три в зеркало, выпустив снова и снова спрятав воротнички, обтянув зеленые руки перчатками (о! как ему хотелось сделать то же с лицом), Хлыщов сел в карету и поохал к Раструбиным.
«Просижу не больше пяти минут, а потом уж не покажусь, пока не сойдет», — думал он.
Увы! он не предчувствовал, что визит его будет последним!
Жестоко, бесчеловечно поступил с ним хитрый старик. Как только прозвенел колокольчик, тронутый дрожащей рукой зеленого человека, гостиная господина Раструбина осветилась двумя лампами и целой дюжиной свеч. Несчастный вошел — и ноги его подкосились; он хотел воротиться, но старик самым дружелюбным образом обхватил рукой его шею и повлек свою жертву к середине комнаты.
— А, почтеннейший, почтеннейший! — кричал он. — Насилу дождались… ну, спасибо!.. жена, дочь! вот вам любезнейший наш Леонард Лукич. Как видите, и жив, и здоров, и красив. Ха-ха-ха!
И он подтащил его к дамам. Нечего и говорить, эффект был удивительный: превосходное изобретение господ Дирлинг и Ко и здесь, как всегда, с честью поддержало свою заслуженную славу, и даже, благодаря множеству свеч, блистательнее, чем когда-нибудь…
Поликсена Ираклиевна вскрикнула и совершенно безумными, дикими глазами впилась в зеленое лицо, искаженное признаками глубокого страдания. Варюша упала в обморок. Черненькие дети господина Раструбина прыгали вокруг Хлыщова с криками:
— Зеленый, зеленый, зеленый!
— Папенька!.. Степан Матвеич!.. милостивый государь! что вы со мной сделали? — глухим, полным удушающего страдания голосом произнес наконец Хлыщов, начиная догадываться о страшной истине.
— Ничего, ничего… ну, понятно, первое впечатление: ведь, почтеннейший мой, и вы, я думаю, в первый раз не без удивления увидали… ха-ха-ха!
— Я не о том говорю! — возразил обидчиво Хлыщов, — Кто не знает, что… что… несчастие, которое…
Он задыхался и не мог говорить.
— Сестрица, сестрица! посмотри: зеленый, какой зеленый! — кричали дети, тормоша сестру. — Ха-ха-ха!
