Когда он отворил дверь в прихожую, торопясь поскорей запереться, чтоб кто не вошел, — собака радостно кинулась к нему; но вдруг она отскочила, окинула его свирепым взглядом, заурчала и наконец принялась лаять самым громким отрывистым басом, зверски оскаливая свои большие белые клыки.
Невыносимое уныние овладело нашим героем.
— Прометей, Прометей! Прометеюшка! — говорил Хлыщов самым ласковым голосом. — Перестань… Разве ты меня не узнал?
— Гам, гам, гам! — прыгая и ощетиниваясь, отвечала собака, и лай ее был такого свойства, что герою нашему ясно слышалось в нем:
— Не узнал, не узнал, не узнал, — да и знать не хочу!
«Даже и она не узнаёт», — тоскливо подумал несчастный.
Собака продолжала лаять, и попытки его усмирить ее оставались напрасными. Бешенство наконец овладело им. Он прибил глупое животное, подошел к двери, повернул ключ и скорым шагом ушел в кабинет, предупреждая движение собаки, которая с громким лаем покушалась пробраться за ним.
Долго еще лаяла собака, пока Хлыщов рассматривал свое лицо в большое зеркало. Ничего нового не увидал он: оно было зелено, зелено так же, как вчера, еще, может быть, зеленее, и солнечные лучи, сообщавшие ему неприятный лоск, страшно бесили нашего несчастного героя…
Послышался стук в дверь… Хлыщов переменился в лице… Нет, подобного события, слишком желанного, не могло быть… Хлыщов просто испугался. Тут только увидел он, что сделал глупость, не приказав самому человеку запереть дверь и взять ключ.
«Вот теперь увидит!.. — подумал он с ужасом. — Развесив уши, станет тоже смеяться, пожалуй… разболтает… да еще если не он, а кто-нибудь другой?..»
И дрожь пробежала по его телу. Он не сообразил, что было еще слишком рано, чтоб мог прийти посторонний.
— Мартын, ты? — спросил он нетвердым голосом.
— Я-с, извольте отпереть.
«Ну, всё равно, надо же будет…» — подумал Хлыщов и отправился в прихожую.
Собака опять залаяла. Хлыщов опять толкнул ее. Когда он отпер дверь и Мартын (одетый весь в зеленое) увидал его, трудно сказать, какое чувство сильное овладело Мартыном: испуг ли, радость, недоумение? Верней, что все они охватили его в равной степени и выразились наконец к самом глупом, неопределенном хохоте, как основательно и предвидел Хлыщов, знавший хорошо натуру своего камердинера.
— Ну, чего смеешься! — сердито сказал Хлыщов. — Разве не случалось видеть? Ну, шел мимо… плеснули… вдруг… нечаянно… прямо в лицо… плеснули… Вот! — заключил он, возвышая голос. — Ты смотри, не болтай; если я узнаю, что ты хоть пикнешь…
— Как можно! — перебил Мартын. — Да вы бы, сударь, вымылись.
— Ну вот и еду мыться. Смотри же, ни слова. Если кто придет, говори: дома нет. А если Степан Матвеич, скажи, не извольте, дескать, беспокоиться: сами обещали быть.
— Слушаю-с.
Одевшись и спрятав всё лицо шинелью и шапкой, Хлыщов сел в карету и отправился в баню.
IX
Описывать ли подробно дальнейшие попытки Хлыщова, увы! так же неудачные, как и первая! Взяв особую комнату, он, разумеется, употреблял все усилия возвратить своему лицу настоящий цвет: мыл его и кипятком и холодной водой, тер и простым и греческим мылом, даже пробовал парить веником, раскалив каменку так, что в нумере его трудно было дышать. Видя бесполезность своих усилий, он наконец решился прибегнуть к банщику, надеясь, что постоянные упражнения внушат ему какие-нибудь новые и лучшие средства. И здесь первым делом нового лица, увидевшего зеленого человека, было, разумеется, расхохотаться глупейшим образом, к крайнему неудовольствию Хлыщова; потом пошли глупые и докучные расспросы. Потом бледный и даже (к удовольствию Хлыщова) зеленоватый малый рассказал ему несколько глупых чисто банных анекдотов о том, как у них отмывали раз двух черномазых, должно быть, арапов, а другой раз африканца, и в заключение объявил, что смыть краску совершенно пустое, минутное дело. Обрадованный Хлыщов предался ему с полным доверием. Малый принес разной смеси, тер, мазал, пачкал, даже скоблил ножом его лицо и наконец, исцарапав, объявил, что ничего сделать не может, что цвет Хлыщова, должно быть, природный, как у тех арапов, которыми их в прошлом году надули, поручивши отмыть.
— А вот, — прибавил он, — есть у нас… ходит часто сюда один персиянин, он всё разными составами торгует, усы ли, бороду, волосы окрасить, — вот он так выведет непременно!
Несчастный хватается и за соломинку. Хлыщов велел привести и персиянина; тот тоже долго возился с его лицом, много пачкал, много тер, а кончилось все-таки тем, что с Хлыщова взяли препорядочный куш совершенно даром: он возвратился домой таким же зеленым человеком, каким поехал!
Тогда овладело им совершенное отчаяние. Уткнув зеленое лицо в подушку, лежал он как мертвый, не шевелясь и не издавая звука. Что ему было делать? Безобразие угрожало остаться надолго. Блестящая партия гибнет. Послезавтра — свадьба, а он… с какими глазами, с каким лицом покажется он к своей невесте? Нет, нет, она не увидит его таким… и никто не увидит!
И несчастный снова подтверждает Мартыну приказание никого не принимать.
«Ведь бывают же такие оказии! — думает он. — И надо же, чтоб попалась именно такая проклятая краска! Сколько раз случалось, — купишь вещь — в день, в два полиняет… а тут как нарочно: честность одолела!»
Он вспомнил красноречивое объявление господ Дирлинг и Ко, вспомнил зловещие слова красильщицы, наивно предлагавшей ему «попробовать» зеленую краску, и новый ужас охватил его, новые проклятия закипели в груди.
«Неужели она точно никогда не линяет?» — мучительно думал он, припоминая слова рокового объявления.
Весь день Мартын ходил около него на цыпочках; предлагал покушать, докладывал, что присылали от Раструбиных, докладывал, что приходил сам Степан Матвеич, — Хлыщов не сказал ни слова! Жаль его было Мартыну: в мудрой голове своей переворачивал он разные способы, как поправить дело, даже был у него один способ верный, самый верный, но только он не смел сообщить его Хлыщову. Наконец сожаление взяло верх над страхом. Поставив, по приказанию барина, перед его кроватью стакан воды, он долго переминался с ноги на ногу и наконец сказал:
— Ах, сударь, как посмотрю я на вас… Вот вы изволите лежать, а проклятая всё больше и больше впивается в кожу… после ее ничем не выскребешь…
— Ну, не твое дело! — сердито пробормотал Хлыщов.
— Сам знаю, что не мое, — отвечал Мартын. — Да ведь как подумаю, так просто плакать хочется. Вы попробуйте…
— Да уж пробовал, всё пробовал, — перебил Хлыщов, тронутый участием камердинера и чувствуя наконец потребность вылить перед кем-нибудь свое горе, так долго сдерживаемое. — Уж каких средств не употреблял: нет толку, только еще хуже…
— А вот я так знаю средство, — сказал Мартын.
— Как, ты знаешь средство? — воскликнул с живостью Хлыщов и вскочил, причем Мартын вторично увидал его зеленое исцарапанное лицо. — И чего ты нарядился весь в зеленое! — прибавил сердито Хлыщов, осматривая его с отвращением. — Разве не можешь другого платья надеть?
«Сам одел, а теперь сердится!» — подумал Мартын, пожимая плечами.
— Да не могу-с: кроме старого сертука, всё перекрасили…
— Ну, ну, пошел рассказывать, — перебил Хлыщов, — заговорил про средство, так про средство и говори; какое же средство?
— Вот видите, сударь… только вы не извольте сердиться… давеча в лавочке… так зашел разговор…
— Как? ты уж разболтал в лавочке?
— Как можно! я — ни-ни! А была тут старуха одна, старая-престарая. Вот про нее все говорят, что она все недуги, и заговоры, и порчу какую угодно выводит. Так и зовут ее — знахаркой.
Порасспросив еще, Хлыщов дал Мартыну позволение привести знахарку. Обрадованный Мартын духом доставил ее.
— С нами крестная сила! — проговорила протяжно костлявая беззубая старуха, увидав лицо Хлыщова, — сроду такого наваждения не привидывала. Испортили голубчика, сейчас вижу, злые люди испортили…
