Кестлер пожимает плечами.

– Что поделать… Без жертв в таком деле не обойтись. Зато отныне все пойдет по-другому.

Я не выдерживаю и кричу:

– Никуда не пойдет, все останется по-старому!

Кестлер подходит к стене и, раздвинув занавески, обнажает большой, полушарием, экран.

– Это мое последнее изобретение – окно в будущее! – говорит он и давит на кнопки. В глубине полушария дрожат фиолетовые огоньки, потом появляются тени. – Сейчас! – говорит Кестлер и опускает рычаг.

…Залитый солнцем берег, чистый прозрачный воздух, безоблачное небо. На берегу – люди в белых одеждах. Дети играют на песке, смеются, плещутся в воде, а взрослые сидят неподвижно или ходят с серьезными вдумчивыми лицами.

– Где они живут? – спрашиваю я.

Кестлер улыбается:

– Они не нуждаются в жилищах; им не страшны ни холод, ни жара.

На экране происходит оживление. К берегу приближается группа людей; на лицах у них торжественное выражение. Между ними один, в чем-то отличный. Глаза у него закрыты, но он ступает ровно и уверенно.

– Кто это? – срывается у меня, но Кестлер прикладывает палец к губам:

– Сейчас поймешь!

Толпа останавливается. «Тот» открывает глаза; как глубок и задумчив его взгляд! Он гладит по головке подбежавшего ребенка. Он ничего не говорит, но все понимают – что он думает. Ему подносят на блюде плоды. Он поднимает блюдо над головой, потом медленно опускает, берет плоды и, целуя, раздает детям.

Ему приносят кувшин с водой, он окунает в него палец и смачивает губы, а кувшин передает детям.

Неожиданно экран тускнеет, потом тухнет.

– Кто он? – опять спрашиваю я.

– Это первый человек, который достиг свободы. Ты видел, как он отказался от пищи и питья?

– Но каким образом, как… – Мне трудно продолжать, потому что я внезапно осознаю, что сам знаю, все это время знал. Но мне почему-то нужно, чтобы кто-то другой сказал, и я продолжаю вопросительно смотреть на Кестлера. Он говорит тихо и размеренно:

– Когда-то, Алекс, перед человеком стоял выбор: подняться над природой или вступить с ней в единоборство. Он мог, совершенствуясь, освободиться от нужд и слабостей, унаследованных от более низких организмов; мог, видоизменяясь, научиться поглощать порами кожи энергию, рассеянную в пространстве. Он мог посредством духовного и умственного углубления познать вещи, какие не снились нашим ученым. Но этого не случилось. То ли человек ошибся, то ли природа была слишком сурова и не дала ему времени для выбора.

Тогда он стал защищаться от нее. Он придумал первобытное оружие и орудия, научился добывать огонь, возделывать землю, убивать и строить. Потом изобрел колесо, порох, машины и, наконец, все то, чему мы еще вчера были свидетелями. И каждый раз, изобретая или открывая, он все более отклонялся от пути, ведущего к совершенству…

Мне все еще не удается побороть в себе лицемерие, и я прерываю Кестлера:

– А разве то, что он создал, разве расщепление атома и полеты в космос не привели его к вершинам?

– Нет, все это сделало его еще более зависимым и уязвимым. Он поработил природу, но при этом исковеркал ее, использовал ее законы, но взамен передал свой гений машинам и компьютерам, а сам не изменился ни на йоту. Пойми, Алекс, наша цивилизация – инструментальная, а не человеческая; она предусматривает эволюцию машин, но не человека… Ты слушаешь?

Конечно, я слушаю, хотя надобности в этом нет, потому что с каждым словом я все более убеждаюсь, что говорит не Кестлер, а говорю я. Я смеюсь, а затем хитро подмигиваю моему другу и уж собираюсь выложить все начистоту, когда слышу у себя за спиной движение. Оборачиваюсь и вижу в дверях странную фигуру. Это небольшого роста человек, одетый в шубу. Он стоит в тени, отчего я не могу распознать его, но по тому, как он топчется на месте, видно, что он рассержен. Вот он делает два шага вперед и говорит, обращаясь к Кестлеру:

– Почему не готова моя корона?

Теперь я его узнаю: ведь это тот самый бродяга, который… Мне становится не по себе, потому что странным образом пришелец – единственно реальный участник происходящего; все остальное я сам выдумал или сказал. В недоумении я оборачиваюсь к Кестлеру: он стоит, согнувшись в поклоне, и незаметно делает мне какие-то знаки:

– Поклонись, Алекс, ведь это король!

Но у меня нет ни малейшего желания кланяться: этот человек не внушает мне доверия.

– Хорош король, – смеюсь я, – когда у него не хватает шнурка на туфле!

Дальше – уже какой-то бред; Кестлер бросается к ногам пришельца, а я, не будучи в силах вынести всего этого вздора, кидаюсь к дверям, где сталкиваюсь с самозванцем. Короткая борьба… В руке у него появляется колокольчик… Знакомый дребезжащий звук, – это он зовет стражу!…

Я вскочил с дивана, хлопнул по будильнику и принялся хохотать и хохотал до тех пор, пока в Стенку слева не постучали соседи. Это – славные, добрые старички. Я часто сталкиваюсь с ними в коридоре, и они всегда дарят меня улыбкой. Одна с ними беда: они забывают, что Земля шарообразна и что жизнь и сон – то же самое. И потому, когда мой веселый смех будит их в половине восьмого утра, они основательно шокированы.

Подумав об этом, я подбежал к стенке и, приставив ладони рупором, громко прокричал:

– Спите с миром! Я кончил смеяться! Но если когда-нибудь Земля начнет замерзать, постучите опять, и я постараюсь что-нибудь придумать!

По-видимому, мое великодушие было оценено: стук не возобновлялся, а я надел пиджак и, захватив зонт, вышел на улицу.

Первым, кого я встретил на службе, был Майк – мы с ним столкнулись в коридоре. Кисть его левой руки была забинтована, на лбу и правой щеке красовалось по ссадине. Но вид у него был бодрый.

– Что с тобой стряслось? – спросил я, остановившись.

– Сущие пустяки, хотя никогда не угадаешь, что именно.

Я улыбнулся:

– Что ж, попытаюсь: ты забыл закрыть окно, въезжая в львиный заповедник?

– Промахнулся!

– Что-нибудь с автомобилем?

– Опять мимо.

– Любовные дела?

Я вижу по выражению его лица, что это его как раз бы и устроило, но он честен, катастрофически честен, и потому сокрушенно мотает головой.

– Тогда остается одно, – продолжаю я, – тебе на голову свалилась бешеная кошка?

Майк кивает:

– Вот это ближе. Только не кошка, а котенок. Он забрался на дерево…

– И ты полез его спасать?

– Совершенно верно, и тогда я…

Но мне достаточно и того, что я услышал; зная неповоротливость моего друга, я отлично представляю себе – каким образом разыгралась драма. Я говорю:

– Когда ты залез на дерево, то схватился за ближайший сук…

– Именно так…

– Но ты не подумал о том, что не всякий ближайший сук – надежный сук. – Я укоризненно качаю головой и закругляюсь: – Итак, сук ломается, и ты летишь по направлению к центру Земли, но по дороге сталкиваешься с ее поверхностью.

Майк поражен и разочарован.

– Да, так и было, – соглашается он.

– А котенок, – прибавляю я в припадке ясновидения, – котенок, соскучившись, отлично слез и сам.

Майк стыдливо улыбается в знак согласия.

Я снисходительно смотрю на него: мир его несложен и весь раскрыт наружу; там нет места для тайн, а потому нет надобности в ухищрениях. Ему этот мир кажется тесным, но, думаю, дай ему мир побольше, он потеряется и будет, как слепой щенок, тыкаться носом во все стороны в поисках материнского соска. Правда, он мечтатель и верит, что у него за спиной растут невидимые крылья! Что ж, если и растут, то они не больше, чем у страуса; он может ими похлопать – для куража, – но в воздух они его не поднимут.

– Майк, – говорю я, – плохо ли, хорошо ли, но ты выполнил свою задачу: ваш любимец спасен, и потому жертвы не были напрасны.

– Ты прав, Коротыш, – отвечает он, – я не зря потрудился.

Я морщусь: мое прозвище, в последнее время, действует мне на нервы. Разговор наш закончен. На момент Майк застыл, что-то припоминая.