— Однако будьте настороже.

— Черт возьми, неприятное положение! Что бы вы посоветовали?

— Во-первых, пусть Селим или Бомбэй варят вам пищу; во-вторых, переведите Асмани и тех, кого еще заподозрите, в другой караван. А на охоте придерживайтесь открытых мест.

— Пожалуй. Я не особенно верю в смелость арабов и негров, но беречься необходимо. Берегитесь и вы. Вы — тоже белый.

Они расстались. Гент скоро уснул. Стэнли снова развернул карту и стал рассматривать ее, вычисляя дни переходов.

Утром американец призвал Селима и долго говорил с ним, после чего юноша вышел из помещения с озабоченным, важным лицом. С этих пор его можно было чаще, чем раньше, видеть у костров и в общих палатках. Асмани после памятной ночи, помня зашибленного и связанного сторожа башни, держался настороже — он перестал вообще говорить что-либо с носильщиками по поводу экспедиции. Не раз его взгляд подозрительно останавливался на Генте, державшемся беспечно и просто, но араб что-то подозревал. Во всяком случае, с его стороны не было пока никаких преступных начинаний. Однако Стэнли перевел его в четвертый караван вместе с еще одним подозрительным носильщиком, уже совершившим побег, но пойманным и наказанным. Переводу был дан тот предлог, что четвертый караван численно слабее других.

Дорога шла через горы и по склонам гор, через болота и реки. Сезон дождей был в разгаре. Глинистый грунт сменялся мягкой, превращенной в болото почвой степей. Кроме того, путь местами пересекали болота, куда даже видавшие виды носильщики входили, вздыхая: «Ух, много воды!» — и их надо было действительно понукать. Эти переходы в гнилом тумане, по пояс в воде, измучили всех. В сравнении с ними переправы через разлившиеся потоки и речки казались пустяком, хотя африканские мосты, зачастую состоявшие лишь из древесного огромного ствола, по обломкам ветвей которого протягивались лианы, требовали акробатических приемов, проделываемых экспромтом. Но встречались реки такие широкие и бурные, что переправа длилась несколько часов, оканчиваясь повальным изнурением людей и животных. Каждый день издыхали три-четыре осла; больных животных оставляли на съедение диким зверям.

Носильщики шатались от изнурения; кровавый понос едва не убил Стэнли. Но вскоре караван приблизился к более здоровой и сухой местности. Дорога стала подниматься на Узагарские горы; перед подъемом караван простоял четыре дня на склоне горы, в большой деревне.

Отдых подкрепил больных и поставил их на ноги. Переход совершился благополучно. После гор перед путешественниками развернулась речная долина; перейдя реку вброд, караван пришел в маленькую деревню Киора. Здесь решили остановиться, и здесь же Гент увидел партию рабов. Она проходила, не останавливаясь, мимо деревни под сильным конвоем пеших и конных арабов. Стэнли и Гент приблизились к шествию настолько, что могли видеть выражения лиц и пересчитать число пленников. Их было шестьдесят два человека. На шее каждого лежала тяжелая деревянная колодка, соединенная цепью с колодкой заднего и переднего рабов; этот длинный гусек напоминал живое черное ожерелье.

Среди необозримых просторов Африки, где каждая пядь земли, казалось, призывала к свободной, богатой разнообразием жизни, зрелище людей в цепях произвело на Гента отвратительное впечатление. Он не был сентиментален, но сцены жизни часто выражают содержанием своим наши самые сложные чувства, и выражают их сильнее слов. Лишь на мгновение Гент представил свою шею в цепях, как тотчас же с отвращением тряхнул головой. Он вспомнил стихи:

Он припомнил также «Негра в проклятом болоте» и «Хижину дяди Тома». Живые впечатления и литературные совпали, выразившись словами.

— Я часто думал, — сказал! он, — что в рабстве, может быть, самое скверное не страдание и неволя, а то омертвение души, в котором воспитываются и живут люди, пользующиеся рабством, — их жестокость и зверство. Все подневольное вызывает худшие инстинкты души.

— Не знаю, — сказал Стэнли рассеянно. — Однако посмотрите, какое примирение с участью и кротость выражают эти бедные лица! Я слышал, что они скоро привыкают к неволе.

Как бы в ответ на эти слова, высокий молодой негр выразительно посмотрел на Гента, скорчил жалостную гримасу и красноречиво потряс цепью. Гент улыбнулся. В его кармане лежал складной нож, в котором, кроме нескольких лезвий, были вилка, ложечка, крошечные сверла и такой же напильник. Так как руки негров не были связаны, то он быстрым движением бросил этот нож заинтересовавшему его пленнику. Тот, сверкнув белками глаз, поймал брошенное с ловкостью обезьяны.

— Что это? — спросил Стэнли. — Что вы бросили?

— Пилку. Вернее, я бросил ему свободу, если у него хватит уменья воспользоваться ею.

Стэнли пожал плечами.

— Смотрите, мистер Гент, не вышло бы неприятностей. Арабы мстительны.

— О! Их втрое меньше нас, — сказал Гент, — и к тому же они не бросят свое живое богатство ради удовольствия перестрелки.

На следующем привале, миновав дикую часть долины, заросшую алоэ и кактусами, ярко-красные цветы которых горели среди серых камней, караван остановился на берегу реки. Стало темнеть, когда в лагерь пришел негр с колодкой на шее, шатавшийся от изнурения; ноги его были в крови. Тотчас он исчез в толпе любопытных носильщиков, но, увидев подходившего к группе Гента, вырвался из кольца чернокожих, подошел к белому охотнику и упал на колени. Затем, поставив ногу Гента на свою голову, сказал:

— Музунгу, нога — твоя и голова — твоя. Я Цаупере, твой раб!

— Бирмингамский ножевщик не подумал бы о таком эффекте, — сказал Гент. Эти слова были, вероятно, приняты беглецом как заклинание, потому что, встав, он со страхом взглянул на Гента.

— Ты, Цаупере, будешь мой раб, пока хочешь этого, — продолжал охотник, — ступай же к костру, там дадут тебе есть.

И он объяснил носильщикам, что новоприбывший поступает в число людей каравана, затем приказал хорошенько накормить беглеца, а сам отправился к Стэнли и рассказал ему происшествие.

— Теперь, — заметил американец, — вы приобрели преданного слугу, вроде моего Селима. Позовем вашего Цаупере. Я не думаю сегодня писать, поэтому пусть он расскажет нам свои похождения.

Цаупере явился; колодки на его шее уже не было, ее разбили носильщики. Прежде всего он попросил табаку и стал курить, затем, сев на землю, сказал:

— Я из Удоэ, там. — Он показал рукой на юг. — Наша деревня большая, там бывает торг и приходит много народу. Два раза солнце перешло землю, а моя жена Мзута не возвращалась; она пошла просить соли. Я пошел искать Мзуту, и встретил ее, и побил, потому что она дала за соль клык. Потом мы сели, это было уже близко от нашей деревни, и ели соль. Она много съела. Я хотел отнять, как услышал стрельбу, и оба мы забыли о соли. «Подождем идти, — сказала Мзута. — Надо узнать». Я велел ей сидеть, а сам пополз к деревне и посмотрел. На улице лежало много убитых, все были наши. Вдруг снова начали стрелять. Я увидел арабов. Они бегали как ящерицы, махали ружьями и сгоняли народ. Скоро появились колодки и цепи. Наших стали заковывать, они плакали и кричали, а разбойники били по головам и плечам кнутами. Мое сердце перестало биться, музунгу, когда я увидел это. Я лежал и боялся, как вдруг к моей голове из куста выглянула еще голова: это был Ииоки, мой дядя. «Я убежал, — сказал он. — Ты тоже спрячься. Там пришел Сулейман бен-Назиб и триста человек с ним». — «Горе нам!» — сказал я и тут услышал позади шорох — то подползла Мзута. Мы стали горевать и советоваться, что нам делать, как вдруг будто мне в уши — пуф, пуф, два ружья сразу, и Мзута упала мертвая. Тут же на нас наскочило пять арабов и связали Ииоки и меня. Я молчал, так как уши их закрыты для нас. Я подумал: «Что будет дальше?» Ииоки громко кричал, потом плюнул и попал в глаз арабу. Тогда другой араб отрубил голову Ииоки, толкнул ее ногой и сказал: «Так будет всем непокорным». Мне было жаль Мзуту, но я тогда не мог плакать.