— Да-а, в кабак! это ему первое удовольствие, весь пропился.
— Дет-ти пьют! Дет-ти!
— Цссс… Нет, этого в старину не было!
— И в уме-то ни у кого об этом не было, не то что въявь… А как дали им волю, вот и забрусило, на разные манеры: душа, то-сё… Ну только, я так думаю, опоздали! да!
— Поздна штука!
— Да, поздновато!.. Опомнились! Становой им говорит: "на все есть закон; там сказано, чтоб этого не было, больше ничего", — нет, воротят, стоят на своем.
— Да в чем же в самом деле вся эта история? — спросил я. — Кажется, дело началось из-за земли?
— Видите, какое дело. Я вам сейчас расскажу…
— И душа тут как-то к земле…
— И душа! Вот как было дело.
Дьячок придвинулся ко мне.
— Из-за земли, изволите говорить? Это несправедливо. Уж ежели бы из-за земли, то им бы надо затевать дело раньше, в самом начале, когда крестьянство уничтожилось. В это время с ними господские доверенные действительно поступали неаккуратно. Земля им дана плохая; но так как страху они были научены, то и взяли еэ беспрекословно! Второе дело — придирка к ним большая: снопы развалились — штраф; целину пахали, борозды редкие — штраф, а мерзлую (раннюю весну их тогда выгнали) землю пахать, да еще целину, — и то спасибо, хоть и редкие-то. Но они и тут молчали. Другой раз троим досталось совсем понапрасну: гулял барин с собакой ночью, а караульщик увидал его, не разглядел и подошел с другим караульщиком к барину-то! У обоих на плечах дубины: ну барину-то и того… он бежать! они за ним, он — "караул!" Поднялся шум (время было непокойное), и покажись сгоряча-то, что они с злым, например, намерением… Похватали их! Началось дело… Много было против них греха — это говорить нечего — только ничего, ни-ни, ни боже мой, не было… Авось не привыкать им к этому?
— Обнаковенно! — сказал солдат. — В прежнее время нешто — так-то?
— Ну да! Еще в тридцать раз хуже… А тут все же мужику и на себя время стало оставаться; иной раз что по положению справит дома, уберется, да и без дела посидит… Ну и пошло ему в голову. После того, как я рассказывал вам, посадили караульщиков в острог, отец Алексей, наш священник, сам ходил к барину, объяснял ему, что, "мол, неправильно это вы", и кстати уж и про управляющего объяснил: "теперь, говорит, воля, этого нельзя дозволять управителю, народ, пожалуй, неудовольствие окажет…" После этого барин взял другого управляющего, и народу еще послободней стало; тут ему и полезло в голову… Особливо, ежели пропить нечего.
— Да!
— Да! Как в кабак-то не пойдет! Что он на печи-то лежа надумает?.. Только дозволь себе мечтать, так ведь, кажется, и не глядел бы на свет; ну вот и у мужиков то же самое… Гляжу я, идет ко мне под вечерок мужик. "Здраствуй, говорю, Игнатич! Что скажешь?" Думаю, что-нибудь по хозяйству, по домашности там. "Да так", говорит. И мнется. "Садись, скажи, мол, что-нибудь…" — "Да я так, говорит, ничего…" Чешет голову. Я молчу. "А что, говорит Игнатич, что я хотел тебя спросить: правда ли, нет ли, кто на Святую помрет, тот в рай попадет?" — "Что это, говорю, тебе пришло на ум?" — "Да так, говорит, ноне рано убрались, так оно таё"… Ну, обыкновенный ихний разговор…
— Таё да таё! — сказал солдат. — Талды да калды.
— Ну да… Ну, объяснил ему, чтоб он и не мечтал: "Царствие божие внутрь вас есть, и для него много надобно, а не просто — умер да и на!.." — "А, говорит, а душа?" — "Что душа? Ну, говори". — "Нет, ты, говорит, скажи. Я не знаю"… Ну объяснил. "Ну спасибо!" И стали ко мне, друг любезный, шататься, то один, то другой. И почему человек идет в землю, и как в аду, и что кому будет? Что за чудеса? думаю. "Что вас прорвало, ребята, говорю: я ведь не поп, я и ошибку могу дать; шли бы вы лучше по домам, потому у меня еще вон лошадь не убрана, а на все на это есть храм божий; слушай, что поют, читают, вот тебе и ответ". А иному просто скажешь: "Шел бы ты, любезный, домой на печку!" — "Да мне, мол, маленько в ум вошло". — "То-то в ум-то вам все лезет; шел бы ты лучше домой". — "Я, мол, так". — "Ну, и ступай с богом"…
— Да! На печку!
— "Уж куда, мол, нам с тобой рассуждать". Отвадил я их таким манером. Думал, конец, — хвать, ан далеко еще до конца-то. Стали они уж вот как: "Давай, говорит, спорить!" Эге! думаю. Встретится иной раз на улице. "А давай, говорит Игнатич, спор с тобой сделаем". — "Об чем?" — "О душе". — "Давно ли ты об ней узнал?" — "Когда ни узнал, да узнал, говорит. Недавишь узнал". — "Поздновато, говорю, ты спохватился". — "А то мы, говорит, как свиньи". — "Именно, говорю, похожи, и разговаривать мне с тобой не время. Извини". И уйдешь. "Нет, кричит вслед, это дело оставить нельзя". Ну, думаю, как знаешь. Оставляй, не оставляй, у меня своих хлопот полон рот. Да, право!
— Чего еще? Всякий исполняй свое дело, свое положение, что следует.
— Да, не до того. Отбиваешься так-то от них, а дело-то все не к концу, да! Что за чудо? Слышу, и у батюшки были, тоже спор предлагали, и у отца дьякона… Идет слух, человек пять на работу не пошли… И все "душа". — Да что вы за черти такие? какая душа? ведь подписали грамоту, слышали положение; чего еще? Нет, о душе что-то городят, работать не хотят. Что такое? Стали мы искать, кто такой это их завастривал. Потому ежели бы они одни, то им только в кабак от скуки ходить, а тут нет, тут ишь какую паутину распустили. И что за чудо: неповиновение стали оказывать! За землю, говорят, платить не надо. "Да ведь вы платили, ведь уж два года платили?" — "Ошибка была; по-божески, говорят, этого не выходит". — "Да ведь закон, порядок требует?" — "Ладно!" говорят. Вот и сказ!.. Что такое? Дальше — больше, дальше — больше, чисто бунт открывается! "Отчего ж вы тогда не претендовали?" — "Бог нам ума не дал". — "А теперь дал?" — "Теперь, говорят, дал". — "Ну, говоришь, гляди, ребята: становой тут как тут, как бы чего не вышло".
— А это что же?
— А это, изволите видеть, проживал у нас в деревне какой-то старичишко. И уж с давних времен все я его таким помню древним. То на пчельнике проживает, то так… Так, бездомовный. Был слух, что даже и в бегах он состоял. Вот этот-то старичишко их и помутил всех; может, слыхали, есть такие раскольники, называемые бегуны! По следствию-то вышло, что и этот старикашко тоже бегунской ереси… Бегать-то ему уж некуда, так вот он и стал разводить смуту. А бегунская ересь — это уж самая закоренелая. В епархиальных ведомостях было описание — так это страсть! Против начальства, против податей, против всего ломит "напрочь". Сам-мая злющая ересь эта. Вот старикашко-то тож этой ереси придерживался. "Живи, мол, сам по себе, отчет отдавай одному богу; у тебя душа, ты подумай о ней, сам-то в навозе весь, и душа твоя в навозе, душу твою платой обложили, за нее ты платишь, а не думаешь о ней". И всякое этакое. Вот как стало им посвободней-то, старикашко это и запел свою песню, и заворочало у них. И стали они: "Я человек!" А я им: "Да мне-то какая от этого корысть, прости господи? Мне-то что? хоть ты петух будь, так мне все равно". Право, ей-богу!.. А старикашко-то так растревожил этих мужиков — страсть! И возмечтали — и то им и другое, боже мой! Оно действительно человеку тоскливо; надо говорить по совести: с женой дерется, дома слова не слышно, праздник пьян — плохое житье… ну — старикашко-то тут и напутал. "А это, говорит, ты потому жену бьешь, что беден; а почему?" Надо говорить прямо — хитрая оказался шельма, этот старикашко! Я на допросе его был, так ведь как он, шельма, подводил одно под одно, просто чудо! По его словам, так кажному мужику барином надо быть. "Барин-то, говорит, вон как свою супругу любит — тебя, мужика, и на очи ей не пустит, а ты, говорит, подпоить тебя, так ты жену-то за руб серебром чиновнику продашь… А ты должен знать любовь!" Уж как подвел! Очень плутоватый был старичишко, нечего сказать! Ну и помутил народ, только в грех ввел. У самого старика весь, может быть, род ихний был в этой ереси воспитан, все они по лесам бегали, может, лет сто, а то и больше; ему все это знать до тонкости не диво, он, может, никогда и в крепостной работе-то не работал, жил по-своему, так ему и не в диковину все эти привередничанья, а наш-то мужик с тех пор и думать обо всем позабыл. На крепостном-то положении у него вся родня лет триста либо пятьсот была, так какая тут любовь? Что он тут понимает? До любви ли ему было, когда разложат да…
