— Там, на Урале-то, там, брат, одной рыбы сметы нету. Вытащишь судака, так в нем четыре али пять пудов весу…

— У ты, пропасть какая!

— Я тебе врать не стану. Пошел, ткнул в воду палкой — ан и есть либо судак, либо сом. И ешь его неделю… Вот какие места!

— Ей-богу, надо туда убечь. В наших местах одна тоска, братец ты мой. Чего тут хорошего?

— Что ваши места! ваши места — одна связа!

— Именно так, больше ничего — одно мученье.

— А вот места на Кавказе, вот это уж, прямо сказать, ме-сс-та-а-а! Там, братец ты мой, взял ружье, пошел в лес, хлопнул — ан кабан, а весу в нем пятнадцать пудов. И живи на здоровье!

— Именно надо уйтить отсюда…

— Вот там так уж места! Уж это надо сказать прямо…

— По моему характеру, сейчас бы ушел!

Словом, "уйти" здешний житель готов, по крайней мере в мыслях и на словах, хоть на край света: так запутано, осложнено его настоящее положение.

-

И в то же время, когда свои хотят и думают куда-то уходить, на смену их идут новые, чужие люди.

Сидим мы однажды как-то, разговариваем на крылечке, фантазируем насчет разных "местов", вдруг собаки подняли лай: из-за лесу показались какие-то люди, три подводы, пяток коров, которых гнали бабы босые. На подводах лежали сундуки, перины и разный домашний скарб.

— Кто такие это едут?

— Тоже, должно быть, переезжают куда-нибудь.

Подъехали люди к нам поближе. Присмотрелись мы — не наши, не русские. Бабы хоть и босые, но одеты не так, и телеги не такие, и мужики в пиджаках. Раскланялись они с нами и забормотали что-то…

— Немцы! — вырвалось у нас у всех почти одновременно, причем мы переглянулись.

Кое-как мы добились от них ответа на вопрос, куда они едут. Оказалось, что едут они тоже на какую-то заброшенную, развалившуюся мызу, о которой все мы давным-давно позабыли, до того позабыли, что даже дорогу могли объяснить только приблизительно, и то половину дороги, а другую половину немцам пришлось узнавать самим. Рассмотрев их поближе, мы заметили, что они бедны и измучены и добришко их самое нищенское.

На одной из повозок сидел совершенно ослабевший, молчаливый, сухой и длинный старик. Он как будто спал и тяжело дышал. Одет он был в кургузую куртку, не гревшую ни рук, ни ног. Эта нищета и трудовое утомление хотя бы и немцев на время прекратили в нас патриотическое внутреннее рычание до того, что один из наших собеседников обратился к старичку-немцу с любезностью и весьма ласково сказал ему:

— Пора бы тебе, старичок, умирать!

Старик молчал и не отвечал любезностью на любезность.

— Право, пора бы старику-то вашему помирать.

Немки и немцы тоже не отвечали.

— Ничего не понимают по-нашему! — решили мы.

Немцы и немки тронулись дальше и скоро скрылись в лесу…

— Ишь ползут! — заключил один из собеседников. — То-то я гляжу, что это много этих самых немцев к нам понаехало!

— А много?

— Много их. И что такое, откуда берутся? Все не было, а тапереча пошли и пошли. Ведь, вишь, в какие места забираются, что и здешний-то не знает…

Много "нового" и чудного идет в деревню и "на деревню". В дальнейших наших очерках мы остановимся на "барине", который также в разных видах, по разным причинам и с совершенно различными целями идет в деревню, к народу… Идет по необходимости, иногда по своекорыстию, иногда по глубокой нравственной потребности. Явление это весьма замечательно, и я только могу глубоко жалеть, что разработать это явление во всей полноте и сложности нет еще возможности, смелости и необходимой силы дарования.

По части "искренних" типов этого рода "господ" мы уже имели несколько сцен из жизни Михаила Михайловича; теперь познакомимся и с другим барином, тоже искренним, но в ином роде.

Впервые напечатаны в "Отечественных записках" 1880, IX, под заглавием: "Из деревенского дневника. I. "Лядины" новгородские. II. Непорванные связи. III. Подгородный мужик", за подписью: "Г. Иванов". Заглавие журнальной редакции указывает на связь очерков с циклом "Из деревенского дневника". После журнальной публикации при жизни писателя издавались четыре раза: в сборнике "Деревенская неурядица" (т. I, СПБ., 1882) и во всех трех прижизненных Собраниях сочинений. Очерки были сданы в редакцию в мае 1880 года, однако печатание их задержалось. "В сентябре будет рассказ, — писал Успенский 14 июля 1880 года М. И. Петрункевичу, — уже сданный в редакцию еще в мае, но отложенный Салтыковым, несмотря на мою просьбу печатать летом" (Г. И. Успенский. Полное собрание сочинений, т. XIII, стр. 228). М. Е. Салтыков-Щедрин, как это видно из рукописи, подверг очерки значительной правке, с которой Успенский согласился. Впоследствии Успенский о своем отношении к Салтыкову-Щедрину писал: "Я… безусловно подчиняюсь, например, Щедрину. Щедрин — литератор, беллетрист, за которым огромный опыт и огромный труд. Я знаю его, ценю, уважаю и знаю еще, что он может мне указать" (там же, стр. 497). Исправления и сокращения Салтыкова-Щедрина в "Непорванных связях" касались главным образом некоторых противоречивых характеристик в вопросе о разложении крестьянства, о положении общины. Справедливо рисуя социальные противоречия, разъедавшие общину, Успенский вместе с тем склонен был помечтать о крестьянской общине, какой она должна быть. Вот как, например, рисуются Успенским в первоначальной редакции очерков желаемые общинные порядки: "Общинное хозяйство это, во-первых, право всех ртов получать кусок хлеба, как всех душ — получить для хлеба землю; во-вторых, это такого рода хозяйство, где право на хлеб основано на том, что при общинном хозяйстве решительно не найдется в деревне ни калеки, ни глухого, ни увечного, ни дряхлого беспомощного старца, словом никого, до последней девочки или мальчика, который умеет отогнать хворостиной свинью от анбара с хлебом и т. д., — словом, ни единой души человеческой, которая бы не могла участвовать чем-нибудь в общей гармонии труда, которая не была бы впитана этой общинной трудовой машиной, добывающей общинный хлеб" ("Глеб Успенский. Материалы и исследования". 1. Издательство АН СССР. М.-Л., 1938, стр. 403). Все это суждение, как и ряд других, удалено Салтыковым-Щедриным, который никогда не разделял народнических упований на общину и считал бесплодным говорить об идеале, лишенном какой-либо реальной исторической почвы. Фактически и Успенский, рисуя действительное положение дел в общине, показывал ту же несостоятельность воззрений народников иа общину. Правдивостью зарисованных Успенским картин деревенской жизни всегда дорожил Салтыков-Щедрин.

В сборнике "Деревенская неурядица" очерки "Непорванные связи" перепечатываются без каких-либо существенных изменений по сравнению с журнальной редакцией. Здесь очерки получили окончательное заглавие, которое ранее принадлежало второму очерку, получившему теперь заглавие "Не в привычку дело". Сохраняется первоначальная концовка, которая свидетельствовала о намерении Успенского продолжить очерки, однако это намерение не было осуществлено.

Существеннее была работа, проделанная при подготовке очерков для включения в Собрание сочинений. Окончательно устанавливается заглавие второго очерка: "Чудак-барин". Производится значительная стилистическая правка, вводится нумерация подглав, устраняются погрешности первых публикаций, есть некоторые сокращения. Как и в тексте "Из деревенского дневника", Успенский устраняет места, слишком резко направленные против народнических воззрений. Устраняются также публицистические рассуждения об историческом прошлом русского крестьянина-общинника. При всех этих изменениях, однако, здесь, как и в очерках "Из деревенского дневника", сохраняются в неприкосновенности правдивые картины крестьянской жизни, показывающие иллюзорность народнических и либеральных представлений о деревне.