Потом я расскажу кому-нибудь, что встретил на улице стопроцентную девушку.

– Серьезно? – скажет он. – Хорошенькую?

– Да не то чтобы...

– Тогда, значит, в твоем вкусе?

– Даже не знаю. Я про нее совсем ничего не помню. Ни какие у нее глаза, ни какая грудь – большая или маленькая.

– Что-то я тебя не пойму.

– Я сам не понимаю.

– И что ты сделал? – спросит он равнодушно. – Заговорил? Пошел за ней?

– Ничего не сделал, – отвечу я. – Разошлись и все.

Она шла на запад, я – на восток. А утро было просто замечательное.

Надо бы поговорить с ней. Хотя бы полчасика. Расспросить, кто она, о себе рассказать. Поведать о превратностях судьбы, которая свела нас в этом переулке Харадзюку в погожее утро апреля 1981 года. Здесь наверняка таилось множество милых секретов, как в старинном механизме, созданном руками мастера во времена, когда на Земле царил мир.

Поговорив, мы зашли бы куда-нибудь пообедать, посмотрели бы фильм Вуди Аллена, потом заглянули по дороге в отель, чтобы выпить по коктейлю у барной стойки. А пойди все как надо, возможно, закончили бы день в постели.

«Все может быть», – стучало в сердце.

Между нами оставалось метров пятнадцать.

Как же с ней заговорить? С чего начать?

– Здравствуйте. Не могли бы вы уделить мне полчаса?

Идиотизм! Прямо-таки страховой агент, честное слово.

– Извините, вы не знаете здесь поблизости круглосуточной прачечной?

Тоже не годится. У меня ведь даже пакета с бельем для стирки с собой нет.

Или взять и рубануть все как есть:

– Привет. Я хотел сказать, что ты подходишь мне на сто процентов.

Нет, вряд ли она моим речам поверит. Да если даже и поверит, захочет ли разговаривать? Скажет: я тебе, может, и подхожу на сто процентов, а ты мне – нет. Что тогда? Для меня это будет удар ниже пояса. Мне уже тридцать два. Значит, старею.

У цветочного магазина мы поравнялись. Я кожей ощущаю слабое теплое дуновение. От мокрого асфальта поднимается запах роз. Почему-то я не могу произнести ни слова. На ней белый свитер, в правой руке – белый конверт, еще без марки. Написала кому-то письмо. Вид у нее такой сонный – не иначе, всю ночь над ним просидела. Быть может, в этом конверте – все ее секреты.

Пройдя несколько шагов, я оборачиваюсь, но она уже потерялась в толпе.

Теперь-то я, конечно, знаю, что надо было ей сказать тогда. Хотя история получилась бы слишком длинная, и я вряд ли сумел бы изложить ее внятно. Мне всегда приходят в голову мысли, которыми бывает трудно воспользоваться. Так или иначе, а начал бы я с «давным-давно» и закончил так: «Грустная история, правда?»

Давным-давно жили парень и девушка. Ему было восемнадцать, ей – шестнадцать. Он – просто симпатичный, она – тоже не супермодель. Обыкновенные ребята, каких везде можно встретить. Только одинокие. Зато и он, и она твердо знали, что где-то на Земле живут девушка и парень, которые им подходят на сто процентов.

И вдруг однажды на улице они встретились.

– Какое чудо! – заговорил он. – Я столько тебя искал. Не поверишь, но ты мой идеал – на сто процентов.

– А ты – мой. Я точно таким тебя представляла. Это как во сне.

Парень и девушка сели на скамейку в парке и долго-долго разговаривали. Они больше не были одиноки. И это замечательно.

Однако в их душах все же шевелился маленький, совсем крошечный червячок сомнения: хорошо ли, когда мечты сбываются так просто?

Разговор на минуту прервался, и парень сказал:

– А давай устроим маленькую проверку? Если мы в самом деле любим друг друга на сто процентов, значит, в свое время обязательно еще встретимся где-нибудь. И если мы поймем тогда, что так оно и есть, сразу поженимся. Идет?

– Идет, – отвечала девушка. И они расстались.

По правде сказать, в этой проверке не было никакой необходимости, потому что между ними была настоящая любовь, на все сто процентов. И судьба сыграла с ними злую шутку.

Зимой они оба заболели – в тот год свирепствовал жуткий грипп. Несколько недель между жизнью и смертью кончились тем, что влюбленные начисто забыли о прошлом. И когда пришли в себя и открыли глаза, в головах у них было пусто, как в копилке Д. Г. Лоуренса в его молодые годы.

Но им было не занимать ума и терпения. Парень и девушка не жалели сил, приобрели новые знания, вырастили в себе новые чувства и снова смогли стать полноценными членами общества. Научились переходить в метро с одной линии на другую, отправлять письма и бандероли. И даже познали любовь – на семьдесят пять, а то и на восемьдесят пять процентов. Время летело с поразительной быстротой: скоро ему было уже тридцать два, а ей – тридцать.

И вот однажды погожим апрельским утром он шагал по Харадзюку с запада на восток, собираясь выпить где-нибудь чашку кофе. Она шла той же улицей с востока на запад – нужно было купить марку, чтобы наклеить на письмо. Они встретились точно посередине улицы, и в двух сердцах на миг мелькнул смутный отблеск утраченных воспоминаний:

«Да ведь это моя девушка, моя на сто процентов!» «Это же он, мой парень, мой на сто процентов!» Но отблеск оказался слишком слабым, а их мысли уже не были такими чистыми и ясными, как четырнадцать лет назад. Они разошлись в разные стороны, не сказав друг другу ни слова, и растворились в людской толчее. Навсегда. Грустная история, правда?

Вот что надо было ей сказать.

Я клевал носом прямо над тарелкой с супом.

Ложка выскользнула из руки и громко звякнула о край тарелки. Несколько человек посмотрели в мою сторону. Подружка, сидевшая рядом, кашлянула. Желая сгладить неловкость, я раскрыл правую ладонь и с заинтересованным видом стал изучать ее, поворачивая то одной, то другой стороной. Не хотелось, чтобы люди подумали, будто я способен на такое: уснуть за столом!

Секунд через пятнадцать я оставил ладонь в покое, глубоко вздохнул и снова занялся кукурузным супом. В голове плыл туман, ныл онемевший затылок. Так бывает, если натянуть задом наперед кепку-бейсболку на пару размеров меньше. Сантиметрах в тридцати над тарелкой лениво дрейфовало белое облачко, похожее на яйцо, и нашептывало мне: «Хватит! Ну сколько можно маяться? Спи давай!» Оно уже давно маячило перед глазами.

Это газообразное яйцо то приобретало четкую форму, то опять расплывалось. И чем сильнее я напрягался, пытаясь засечь неуловимую смену его очертаний, тем тяжелее становились веки. Чего я только не делал, чтобы отогнать наваждение! То тряс головой, то крепко зажмуривался, то широко открывал глаза. Ничего не помогало. Оно все также болталось над столом. Господи, до чего же спать хочется!

Тогда, поднося ко рту очередную ложку, я попробовал произнести «кукурузный суп» в уме по буквам по-английски: «Corn potage soup».

Не тут то было. Слишком просто.

– Скажи какое-нибудь слово, только подлиннее, – шепнул я подружке. Она работала в школе учительницей английского.

– Миссисипи, – тихо, чтобы никто не услышал, откликнулась она.

«Mississippi», – выдал я про себя. Четыре буквы «s», четыре «i»H две «р». Ничего словечко.

– А еще можно?

– Молчи и ешь, – сказала она.

– Спать страшно хочется.

– Вижу, вижу. Не спи, пожалуйста. Все же смотрят.

Чего я потащился на эту свадьбу! Как вам картина: парень за столом с подругами невесты? К тому же не такая уж она мне и подружка. Надо было отказаться и все. Тогда бы сейчас в своей постели седьмой сон видел.

– Йоркширский терьер, – вдруг проговорила она. Я не сразу сообразил, как это должно писаться.

– Y-O-R-K-S-H-I-R-E T-E-R-R-I-E-R, – пробубнил я, теперь уже вслух. У меня с правописанием всегда было хорошо.

– Молодец! Потерпи еще часок. Через час я сама тебя уложу.

Покончив с супом, я зевнул три раза подряд. Вокруг сновали официанты, убирая суповые тарелки и разнося салат и хлеб. Мне показалось, хлеб проделал немалый путь, прежде чем оказаться здесь.