Но, однако, расписка… Никаких ассоциаций не вызвали у Гребнева фамилии – ни Звягин, ни Крайнов. Казалось бы, корреспондент «районки», вдоль и поперек, и район изучен до колик: центр в сорок тысяч, десяток совхозов, рыбоконсервный комбинат, хлебозавод, институт закрытый – изучающий и производящий нечто особо точное: «ящик», о нем в газете ни-ни! Нет, не встречались Гребневу две эти фамилии. Вполне возможно! Газету иногда интересует самое неожиданное, но мало иметь двенадцать тысяч, чтобы только этим заинтересовать газету.

Сложнее, если Даль достался Сэму через приезжую клиентуру. Турбазы, кемпинги – россыпью. Все- таки край тысячи озер, как пишет Парин. Оригинал! Карелия – край тысячи озер, Латгалия – край тысячи озер, Псковщина – край тысячи озер. Здесь, конечно, тоже край тысячи озер. Свежо! Шут с ним, с Париным… Но если Звягин и Крайнов – из отдыхающих, то Гребнев, естественно, может их не знать. Вернее, не может знать. А Сэм? Сэм может. Крайнова, по крайней мере, должен знать. Логично: расписка от Звягина – значит, у Крайнова… была. Не гуляют же они вдвоем, взявшись за руки в лесах среди озер только потому, что один занял у другого…

Вот кончится рабочий день у книголюба Семикова, прозвонится к нему Гребнев… Или даже не так. Зачем взбалтывать? Явится завтра Сэм с обещанного собрания секции афористики – Гребнев у него и спросит. Или нет, не спросит. Сначала поглядит, каков завтра будет Сэм: хватится, сам спросит? Если же не подозревает о вложенной расписке, то Гребнев ему и… Не нужна Гребневу чужая головная боль. Хотя слукавил: нужна. Как бесплатное умственное развлечение в период вынужденной недвижности – чего только ни напридумываешь, дабы заглушить подступающее одноногое безделие. Впрочем, завтра. Завтра!

Спать. Всего ничего – по квартире попрыгал туда-сюда, а вымотался, как в авральную ночь перед сдачей на монтаже. Устал. Непривычно. Спать.

А Валентина так и не пришла. И не позвонила. А ведь обещала. И не…

Да! Бурат нашелся-таки! Гребнев пролистал для очистки совести словарь иностранных слов. Вот он!

«БУРАТ – (ит. buratto – букв, волосяное мельничное сито) – мельничная машина для очистки зерна просеиванием и для сортировки продуктов, перемола».

Мельник-то полигло-от… И хорошо. Спать!

Какие-то наждачные отношения возникают, когда две недели не виделись. Гребнев разлепил веки – сидит Валентина перед ним, носом хлюпает, глаза с тарелку, как у собаки из «Огнива», и… на костылях!

Ужаснулся было со сна: и у нее с ногой?!! Ф-фуф! Сообразил, что это обещанные, что это ему. Просто она на них локтями оперлась, кисти свесила. Сидела и ждала, когда проснется. Второй ключ при ней, вот и вошла. И сидела. И ждала. Хлюпала.

Недостаточно узнать о… чем угодно, чтобы охладеть: искра проскочила между ними. По-прежнему. Но отношения наждачные, абразивные – искра нипочем. Потому Валентина хлюпнула носом уже не тишась и досадливо скривилась:

– Насморк проклятущий. Между прочим, – обвиняюще, – по твоей милости! Из-за этих ходуль в область пришлось ездить. Продуло зверски. У тебя галазолин есть? – Отмахнула: – А, откуда! У тебя вечно ничего нет!

И Гребнев глянул хмуро, руку протянул: дай-ка. Вроде и даром ему не нужны костыли, а вот принесли, навязывают. Недовольно стал их обсматривать, общупывать: железные… м-мда, железные… м-мда, деревянные бы лучше… так, низковато, неудобно… слушай, поройся там на антресолях – плоскогубцы должны быть.

Валентина порылась на антресолях, сотрясая табурет, чуть не сломала каблук, удерживая равновесие, принесла.

– Это не плоскогубцы.

– Ну, ты скажи мне, какие они!

И когда Гребнев, зло дыша носом, заскакал к антресолям, Валентина зло говорила ему в спину:

– Ты что, не можешь сказать, какие они?!

И когда Гребнев с треском и грохотом зашуровал вслепую, хлопая ладонью по невидимым снизу инструментам, когда он вернулся в комнату с плоскогубцами, Валентина зло говорила:

– Ты что, не мог мне сказать, какие они?!

Гребнев занялся костылями: ослаблял гайки, вытаскивал штырь, переставлял повыше. Хотя прекрасно понимал: Валентина ездила в область – автобус три раза в сутки и два с половиной часа ходу. Вчера позвонила после четырех – значит, только на последний автобус попала, а обратно – ночным. Из-за него. И насморк – из-за него. Даже если это не совсем насморк – из-за него…

Но насморка у Валентины уже как не бывало, она тоже приняла тон. Предложенный Гребневым тон.

Да никакого тона Гребнев не предлагал! Так получилось! Однако, поздно. Раз уж начали… И ничего не поделать, не перестроиться на скорости.

– Могу ли я еще быть чем-то полезна? – морозно произнесла Валентина.

– Да! – произнес Гребнев, не поднимая глаз от невероятно сложной костыльной конструкции, просто никакой возможности нет оторваться! – Мне нужна консультация. Юриста… – и, кряхтя над зажатой гайкой, бросал фразы: – Если есть расписка… На много тысяч… Резьба сбита, с-скотина!.. И вот расписка одного другому… Без нотариуса… Не-ет, я тебя выверну, скотина!.. Для чего она может быть, если в обход закона? Ага, я сказал тебе, паразитка, что выверну! – И, подняв наконец голову: – Понятно?

Ничего не понятно. Кроме того, что Гребнев опять куда-то влезает. Так она ему и сказала:

– Опять ты куда-то влезаешь? – прежним тоном давней давности. Снова проскочила искра.

Но Валентина прочла в гребневском лице: «А тебе-то что?!».

Действительно, ей-то что?! Консультация нужна? Хорошо!

– Криминальное значение расписки, – снова заговорила морозно, – если именно это тебя интересует, может заключаться в следующем… Большая сумма денег берется для покрытия крупной недостачи в магазине на время пребывания там ревизоров. Не меньшая сумма – в виде расчета между партнерами по валютной или крупной спекулятивной сделке. Разумеется, это уже не долговая расписка, а просто деловая. Так… Еще! Расписка в том, что деньги получены за… за действия, предусмотренные статьями кодекса. Когда дающий сумму не хочет быть запачкан и нанимает людей. Так… Еще. За лжесвидетельство… Ну, вот и… Да! Сама по себе расписка не много значит, но если она дается на крупную сумму, а сумма идет на нечто незаконное – тогда другое дело. Но в расписке ни один дурак не будет отражать цели, на которые будут затрачены полученные средства.

Гребнев сосредоточенно кивал, прикидывая варианты Валентины к «словарному запасу» из Даля, изображая погруженность в свои мысли.

– У тебя ручка есть? Кстати, о расписке! – и голос у Валентины стал морозным до поскрипывания. – Возьми ручку, пиши… – Хотя Гребнев не взял ручку, не стал писать, заторопилась, задиктовала: – Я, Гребнев Павел Михайлович, 1952 года рождения, получил от Артюх Валентины Александровны, возраст не установлен, костыли металлические, количество – два, по цене – пять рублей сорок копеек… Сумму прописью, будь добр… 16 июня 1982 года, и обязуюсь…

Еще бы чуть-чуть, и расползлись бы оба в улыбке и… кто знает? К тому шло. Но тренькнул звонок.

– Я открою, Павел Михайлович! – громко и официально сказала Валентина.

И когда вошел Сэм, мусоля в руках очередную «банную» продукцию, Гребнев пригласил: «Проходи, проходи!». А еще громко и официально сказал:

– Посмотрите еще раз, Валентина Александровна. Подумайте. Я вам там отчеркнул… – и впихнул ей свой вчерашний текст про мельника Авксентьева.

Правила, которые никто из них не устанавливал, но они тем не менее установились: на людях – только знакомые. Мало ли вопросов возникает по работе! Где журналист, там и юрист. И наоборот. Так что, «посмотрите еще раз, Валентина Александровна».

Валентина Александровна тут же стала «смотреть», грызть кончик авторучки, взявшейся неизвестно откуда. А Сэм… Сэм застенчиво и виновато выдавил, что он почти сделал, буквально последнее предложение осталось, но оно никак не получается. Он сейчас, он вот прямо здесь сядет и сейчас доделает. И сел. Прямо на секретер. А Валентина на тахте устроилась за журнальным столиком – плоскогубцы задела: скользнули они с тахты, брякнулись об пол.