– … Да, месяц точно пролежу. Ну, что вы! Когда я месяц материал мусолил? Через три-четыре дня сделаю, пусть заедет кто-нибудь! – и, пользуясь временной льготной ущербностью: – Я ведь как-никак левую ногу повредил, а не голову. Это если бы у Парина левая нога отказала, тогда бы вы из него ни строчки не выжали… А что я сказал?! Что – ладно-ладно?!. Рядом стоит? Ну, передайте ему что-нибудь. Привет, что ли…

Дался Гребневу этот Парин! Дался не дался, а давит. Гребнев потому и храбро хамил – чувствовал: давит. И когда горбился над машинкой, отставив загипсованную ногу, чувствовал: давит. И зарежет. «Я не я, – мелькало у Гребнева, – если не зарежет! Парин не Парин, если не зарежет!». Черт побери! Нет ведь никаких ГОСТов в журналистике! Плохо, хорошo – кому определять? Тому, кто старше, опытней и вообще твой зав. отделом. Получается, что определять Парину. Несмотря даже на упреждающий звонок редактору. Все равно, определять Парину.

Редактор – дядька неплохой, но образование у него педагогическое, журналистикой не занимался. Предложили газету – «Я же не справлюсь, я же не знаю!». Вот и вздрагивает ежеполосно: вдруг сгущено? вдруг частное обобщено и таким образом святое-неприкосновенное очернено?

Бадигина тоже оттуда – начальные классы вела.

Молохов – крепкий, но улитой пишет, ему бы не в газете, а в ежегоднике работать, даже в ежевечнике.

Камаев – ответсек, из технарей: нарисовал макет, заслал. Хвостов нет? Дыр нет? Упаси Господи, заставка не вверх ногами? Ничего полоса смотрится? Вот и ладушки! Для Камаева важнее, как полоса смотрится, а не как она читается. Особенно после того, как предшественник с треском вылетел. (Кто же так макетирует: на первой полосе фото ТАСС, где дорогому товарищу очередную «блямбу» на грудь цепляют, а под фото репортажик о славном молодежном вожаке строителей с ба-альшим заголовком: «НЕ УРОНИ СВОЮ ЗВЕЗДУ!»).

Кто еще? Хинейко? Хм-хм…

Еще Пестунов. Но Кот не встревает, Кот знает цену Парину, но не называет ее. Зачем? Добарабанит свои три года, а уж в областной-то ого-го! Зачем Коту с Париным ссориться?

Кстати, это и невозможно. Гребнев пытался, и не однажды. Невозможно поссориться с Париным! Доброжелательный увещеватель. Хами не хами – стекает, как с прорезиненного. И улыбка до-обрая, укоризненная – все равно ведь по его будет. Он подскажет, если нужно. И редактору подскажет – за плечами столько лет многосложной журналистской работы! И чтобы не повторилось ЧП типа «Не урони свою звезду!» в 1976-м, когда одного сняли, а нынешнего поставили, Парин ему специфику профессии разобъяснит и от неприятностей гарантирует. Если бы не Парин, то за тот же недавний «Филипповый отчет» такого бы нагорело газете, ой-ей! Он, Парин, чистосердечно в этом уверен и всех в этом уверил.

Давит… Была оглядка у Гребнева, была. Выстукивал текст, а вторым планом проборматывалось, как плохо стертая запись на пленке, – и не слышно почти, а мешает, давит…

Тут Гребнев на нее и наткнулся – мысленно скандаля с Париным, который непременно упрется по тексту в «горазд», в «бурат», «постав», «невпрогреб», «вкрасне»… «Это не нужно, это изыски. Надо проще». Куда проще?! Вот же он, Даль! Словарный запас – более двухсот тысяч слов. Словарь – Русского! Живого! Языка! Вот ведь: «гораздо или гораздъ – довольно, очень…». Вот ведь: «вкрасне – в лучшем виде…». Вот ведь: «поставъ мельничный – снасть, станъ, каждая пара жернововъ». Вот ведь: «бурат…». Нет, бурата не было! Но ведь говорил мельник – бурат, именно бурат: «Для пеклевки бурат нужно мастерить. Гляди, такой штырь железный метра два, и крестовины на концах крепят, внизу и наверху. А на крестовины ме-елкое сито натягивается, шелковое. Получается такой… цилиндр. Его внаклонку ставишь в ящик. Ящик к поставу подтаскиваешь. К бурату – привод, чтоб вертелся. Мука из постава сыплется: горазд мелкая, пеклеванная, сквозь сито просеивается, в бурате, в цилиндре этом, остается. А что покрупнее – мимо. Тогда ее снова на помол, пока не изотрется».

Тут Гребнев на нее и наткнулся – закапызясь в словарь, выискивая нечто созвучное «бурату». Мог и не дослышать там, на мельнице? Мог.

«Буравъ – стальная полутрубка, желобокъ съ винтовымъ носкомъ и поперечною колодочкой…». Пусть и для сверления, но похоже. А если не «б», если «п»? Нет, нету такого! А, вот!

«Пурить – бурить, цедить…».

Тут Гребнев на нее и наткнулся. Ищите и найдете, да! Иногда, впрочем, совсем не то, что ищете. Из тяжелого тома высунулся уголок листка. Мысль стрельнула, бабахнула: никак древнее, пожелтевшее, раритетное, с «ятями» и «ерами»! Но та же мысль сразу же срикошетировала: какой, к чертям, раритет, если издание 1982 года, просто факсимильное!

Это был самый обычный листок, сложенный вдвое. В обычную клеточку. Из обычной ученической тетрадки. Только текст был не самый обычный:

РАСПИСКА

Я, Звягин Николай Яковлевич, 1912 года рождения, получил 18 декабря 1981 года от Крайнова Евгения Дмитриевича, 1913 года рождения, сумму в 12.000 (двенадцать тысяч) рублей и обязуюсь вернуть названную сумму Крайнову Е. Д не позднее 18 июня 1982 года.

18. декабрь. 1981 Н. Звягин».

Ничего себе получился словарный запас! Запас на 200 тысяч слов и на 12 тысяч рублей!

Весьма пикантно, что листок был заложен между теми страницами словаря, где значилось: «Прятать, прятывать -… класть въ сохранное мЬсто, убирать, укладывать куда для цЬлости, сбережения. Скрывать, таить, уносить куда тайно, чтобы не вЬдали, не знали, гдь вещь лежитъ».

Перебив. Листочек и листочек. Но мысли виснули и зарылись глубоко – никак не хотели возвращаться к мельнику. Расписка! Расписка!..

Ну и расписка, внушал себе Гребнев. Ну и что? Для него, во всяком случае, лучше бы десятка оказалась. А то после отъятия сотни в пользу Сэма теперь придется и с кофейком поджаться, и не только… Тут и нога еще – когда-а бюллетень закроют! Тем более когда-а оплатят!

Расписка!.. Живут же люди, дюжину тысяч друг другу в долг дают. Что же это за люди такие? На монтаже доводилось и по тысяче в месяц зарабатывать – разлеталось все непонятно куда. Нет, если копить и копить, то почему же?.. Или откладывать. Получает ведь Гребнев теперь раз в пять меньше. И хватает, в общем, на все. Даже на сторублевого Даля, которому и госцена аж за тридцатник.

Даль. А внутри – словарный запас на двенадцать тысяч. Листочек и листочек…

Но для некоего Крайнова и для некоего Звягина – далеко не просто листочек. На что может человеку понадобиться такая сумма? Машина? Дача? Обмен комнаты на многометражную квартиру по так называемой договоренности?.. В конце концов, это дело некоего Крайнова и некоего Звягина – и может быть, не очень чистое дело: расписка без печати нотариуса, хотя сумма мало сказать приличная. А если эти оба – хорошие друзья и решили обойтись без нотариуса? Тогда бы они и без расписки обошлись. М-может быть…

Что Гребнев знает?! Заявится завтра Сэм, отдаст ему Гребнев расписку. Да, но Сэм все-таки Семиков, уж никак не Звягин, не Крайнов. А в расписке сказано: 18 июня, а сегодня – 15 июня. Как себя сейчас чувствует некий Крайнов? Пожалуй, плохо чувствует. А Звягин? Этот – хорошо. В том случае, если знает, расписка неизвестно где, неизвестно у кого, вообще потерялась – и лучше бы насовсем.

Только Сэм-то при чем? Застенчивый и дисциплинированный Гриша Семиков, скромный работник «Стимула», отъявленный книголюб, у которого «сто погонных метров книг», собранных не без влияния фактора того же «Стимула». Гриша Семиков, у которого чисто книжный «Стимул» – не единственный стимул: за макулатуру выдаются не только абонементы, но и копейки. А кто их, копейки, берет? Даже если прилежно отсчитать и пододвинуть, машут рукой: «Да ну! О чем речь!». Так может немало набраться. Но не двенадцать же тысяч! И всяко Гриша Семиков – не Звягин, не Крайнов.

А вот найдет Гребнев номер Сэма в записной книжке, а вот наберет Гребнев этот номер – и сейчас все и выяснит.

Выяснил Гребнев только одно – посредством ответных тягучих гудков: Гриши Семикова нет дома. И правильно! Откуда ему быть дома в разгар рабочего вечера в условиях макулатурного бума? Тут люди с ночи переклички затевают, а Гриша Семиков вдруг дома отсиживаться будет, очередь ярить своим отсутствием. Вот и нет его дома. В «Стимуле» он. Так надо полагать.