– Да ничего особенного, – говорю я, теребя застежку у кобуры. – Вывести за забор, хлопнуть в затылок… Командирша, советка, при попытке к бегству… Да и кто спрашивать будет?

Посмотрел он мне в глаза насквозь незнакомым взглядом:

– А вот этого, друже командир, не вздумай… На нее мне наплевать. А вот на себя – нет. Люди говорят разное… Может, ты ее и стукнешь, если она пули отводить не умеет. Вот только потом с тобой очень даже свободно может приключиться такое, что и врагу не пожелаешь. И добро бы с тобой одним… А если со всеми? Нет уж, тут рисковать не стоит…

Меряясь взглядами, мы друг друга поняли без слов: если я все же и попытаюсь, он мне непременно помешает. А как именно и как далеко зайдет, препятствуя, лучше не думать. Для него через труп переступить – что через бревно. А авторитет у него среди командиров, признавая честно, гораздо весомее моего. В конце концов, единственный свидетель – Дмитро, а для Тараса и это не помеха…

Как ни прикидывай, а лучше всего будет побыстрее избавиться от этого, что так непрошено вторглось в мою жизнь. Ладно, это, оказывается, существует. Только обходило бы оно меня десятой дорогой…

Встал я, взял ее сумку, свалил туда без складу и ладу все, что из нее вынимал. Вошел в спальню – слыша, как следом топает Тарас. «Ага, он для надежности хочет меня до самого конца держать под присмотром…»

Лежит она на постели, голая, обворожительная, но там, где следовало бы, у меня уже ничего не колыхнулось. Одного хочется – побыстрее со всем этим покончить. Бросил я сумку на постель и говорю:

– Одевайся и ступай к чертовой матери. Не поняла, что ли? Марш отсюда!

Она посмотрела на меня и не зло, и не сердито – скорее уж равнодушно, устало. Поднялась и стала без малейшего стеснения одеваться при нас, не особенно и торопясь. Меня так и подмывало выхватить парабеллум, но чувствовал я на затылке тяжелый, нехороший взгляд Тараса – и руки к кобуре не потянул…

Она надела туфельки, взяла сумку и говорит мне свысока, словно хозяйка командует кучеру:

– Водителя освободите.

– Друже командир, сходили бы за ним… – говорит Тарас тоном совершенно не приказным – но я прекрасно понимаю, что это приказ и роли на данный момент переменились.

Ну, привел я сопляка из подвала. Я бы и остальных выпустил к чертовой матери, но о них она не знала. И ладненько.

И вышла она из особнячка, голову держа высоко, как принцесса. Сопляк тащится следом, не веря своему счастью, с самой что ни на есть идиотской физиономией. Так и ушли.

– Не переживай, друже командир, – говорит Тарас уже прежним голосом, стоя рядом со мной в воротах и глядя им вслед. – Прибытка от них никакого, а вот польза от того, что пустили ее на все четыре стороны, вполне может случиться. Мало ли… Если хочешь, я тебе при случае порасскажу о том, что бывало, и будет это чистая правда…

А сам по-прежнему мнет под рубашкой свои висюльки на гайтане – вместо того, чтобы перекреститься, холера ясна. Не скажу, что я особо ревностный христианин, но человеком всегда был верующим и все эти языческие забавы не люблю. Но тут уж лучше промолчать…

– Нет, – говорю, – Тарасе. Не желаю я ничего об этом слушать, пусть там самая доподлинная правда. Не мое это…

Куда девалась эта клятая Надийка, не знаю. К нашим она второй раз не попадала, вот это мне точно известно, я интересовался. А что до нас троих… Положительно, не скажу, чтобы с кем-то из нас троих потом приключалось нечто, напоминающее… ладно уж, пользуясь словами Тараса, ведьмачье проклятье. Дмитро загинул в сорок третьем при самых обычных обстоятельствах – попал в засаду со своей боевкой. А Тарас, точно знаю, сейчас за кордоном, живехонек. Да и у меня вроде бы складывается не самым худшим образом.

А все же редкостная была красавица…»

Вот такую историю он мне выложил – причем ни раньше, ни потом ничего даже отдаленно похожего не рассказывал. Если судить с профессиональной точки зрения, его попросту прорвало. Случаются такие ситуации: однажды вдруг прорвет человека, и выложит он такое, о чем молчал прежде и собрался молчать дальше. Причиной тут может послужить что угодно: да хотя бы эта клятая морось за окном…

Давать оценку рассказанному, то есть его подлинности, я категорически не намерен. Как говорится, не моя епархия. О всякой чертовщине мне приходилось слышать и там, и сям, в том числе от людей серьезных, но сам я никогда ни с чем таким не сталкивался. О чем нисколечко не жалею.

Вот разве что… Пришлось мне уже в начале пятидесятых три года прослужить на Урале. И, что любопытно, в тех местах давно и упорно держались россказни о женщинах со звериными мордами. Описывалось это всегда одинаково: едет машина по глухой лесной дороге, и видит шоферюга впереди идущую по обочине женщину – и всегда она идет в том же направлении, ни разу навстречу. Он, конечно, нацеливается тормознуть и подвезти – ну, не из доброты душевной, а в расчете известно на что. И всякий раз, когда он притормозит и женщина к нему обернется, оказывается: то ли медвежья у нее морда, то ли просто непонятная звериная харя. Причем ни разу не упоминалось, чтобы водителю эта страхолюдина причинила какой-то вред: просто даст он по газам и мчится прочь, себя от страха не помня. Что, между прочим, соответствовало реальному положению дел: не случалось в тех местах гибели водителей, имевшей бы какие-то странные причины. Причины всегда были самые естественные: поломался вдалеке от жилья и замерз, угробился по собственной неосторожности, попал в недобрый час на беглого зэка… Ни разу, я точно знаю, не утверждалось, что встреча с этакой вот женщиной приносит потом несчастье. Я и здесь ничего не берусь утверждать. Просто россказни эти держались долго – и до меня, и при мне, и, я слышал краем уха, после. Вроде бы даже и до сегодняшнего времени ходят. Не знаю, не бывал я больше в тех местах.

Вот и вся история. Как слышал. Давать оценку, повторяю, не буду. Как говорил Андрий, это не мое…

Сам я – волжанин, потомственный волгарь. Всю жизнь, с перерывами на учебу и войну, провел на Волге-матушке. Люблю я ее, хоть сейчас она уже и не прежняя, изуродованная великими стройками…

Кстати, меня в свое время склоняли идти в военно-морское училище именно потому, что я волгарь. Военком рассуждал незатейливо: мол, тебе не привыкать, и там, и там воды много, и ты на большой воде вырос, плаваешь как рыба…

Только мне удалось отболтаться. Не думаю, что удалось бы мне тогда растолковать мои мысли, разницу меж Волгой и морем. Да я и сейчас не смог бы сформулировать точно. Как бы проще…

Оттого, что в Волге много воды и в море много, море мне вовсе не нравилось. Оно другое. Другая вода. То ли дело в том, что у моря, собственно говоря, только один берег, то ли… Не могу объяснить, и все тут. Одним словом, к морю я совершенно равнодушен.

Чтобы не сердить военкома, да и себе не ломать мозги, я в эти косноязычные объяснения пускаться не стал. Придумал более убедительную отговорку: мол, хоть и вырос я на реке, но качки не переношу совершенно, мол, всякий раз, когда попадал на лодке в непогоду – а на Волге она заворачивает будь здоров, – валился пластом и наизнанку выворачивало. Морская болезнь, так, кажется, это называется, товарищ военком. Если со мной так на реке, что же в море-то будет?

Вот это у меня прокатило. Не было при военкоме медкомиссии, способной с ходу определить, есть у человека морская болезнь или ее нет. Это вроде бы и сейчас не установишь. Почесал военком в затылке и вместо военно-морского выписал мне направление в артиллерийское училище. Как имеющему отличные оценки по математике, которая в артиллерийском деле необходима. Тут уж я не отбивался: пушки – вещь интересная. Пушкарем я всю войну и прошел.

Так вот к чему я веду… На войне, помимо страстного желания вернуться живым и неискалеченным, у многих есть еще постоянная тоска по чему-то своему прежнему, мирному, довоенному. Кому-то ночами снится его прежнее ремесло, от учительского дела до столярного, кому-то не дают покоя прежние увлечения… В общем, понятно, да? Был у меня один старшина, сибиряк, тот тосковал по кедровым орешкам. Жора-парикмахер вслух мечтал, как он будет дамочкам новые прически сочинять.