— Вилла Краславских.

— Не могу ей простить, как она отзывалась об этой несчастной Кромицкой, — заметила пани Эмилия.

— А она очень жестокой может быть, — сказал Поланецкий. — И знаете, почему? Из-за дочки. Окружающий мир для нее — только фон, а чем он черней, тем ярче на нем выделяется ее Тереза. Мамаша, может статься, имела свои виды на Плошовского, а Кромицкую считала помехой, вот и возненавидела ее.

— Тереза — красивая девушка, — заметила Марыня.

— Для некоторых, кроме светских отношений, существуют еще другие, более глубокие; а для Терезы этими светскими все начинается и кончается. Она — сущий автомат, и сердце у нее начинает биться, лишь когда мать заведет его ключиком. Впрочем, таких много, и даже те, кто производят лучшее впечатление, на деле ничем от них не отличаются, Вечная история Галатеи… И представьте, в куклу эту, в погашенную эту свечку, без памяти влюбился несколько лет назад один мой знакомый, молодой врач. Дважды он делал ей предложение и дважды получал отказ, как видно, мама с дочкой метили выше. Тогда он завербовался на службу в голландские колонии — и умер, наверно, там от лихорадки, потому что поначалу часто писал мне, справляясь о своем автомате, потом письма перестали приходить.

— А она об этом знает?

— Знает, я, встречаясь с ней, всегда о нем поминаю. И, что самое удивительное, такое упоминание ни на минуту не смущает ее покоя. Она о нем говорит, как о любом другом знакомом. И если бедняга надеялся смертью своей пробудить у нее жалость, он глубоко заблуждался… Я покажу вам как-нибудь одно его письмо. Я попытался открыть ему глаза на предмет его страсти, а он ответил: «Я ее не идеализирую, но ничего не могу с собой поделать…» А, между прочим, скептиком был, позитивистом, одним словом, сыном своего века… Но что любви разные там философские школы и веяния. Все проходит, а она была, есть и будет… Он как-то сказал мне: «Я предпочел бы быть несчастливым с ней, чем счастливым с другой…» Да что тут толковать! Самый что ни на есть трезвый ум не может с сердцем совладать, и дело с концом!

Опять наступило молчание. Они ехали по обсаженной каштанами дороге, и мелькающие стволы в свете каретных фонарей казались розоватыми.

— Несчастен — значит, терпи! — как бы подытожил Поланецкий вслух свои мысли.

Пани Эмилия склонилась над Литкой.

— Ты спишь, деточка? — спросила она.

— Нет, мамочка, — ответила девочка.

 ГЛАВА XIV

— Никогда я не стремился разбогатеть, но если провидению угодно отдать нам хотя бы часть этого огромного состояния, я противиться его неисповедимой воле не стану… — сказал Плавицкий. — Мне-то оно ни к чему, мне, кроме четырех досок да тихих дочерних слез, скоро ничего не нужно будет; но тут речь о Марыне, ради которой я жид.

— Хочу обратить ваше внимание, — заметил Машко хладнокровно, — что, во-первых, шансов очень мало…

— Но почему же не принять их в расчет?..

— Во-вторых, Плошовская еще жива…

— Но из старушки песок уже сыплется… Ей сто лет в обед!

— В-третьих, она может завещать состояние на благотворительные цели…

— Но разве нельзя этому как-нибудь воспрепятствовать?

— В-четвертых, вы приходитесь ей очень дальней родней. Этак всех можно в Польше за родственников счесть.

— Но более близких у нес же нет.

— А Поланецкий тоже ведь ваш родственник?

— Ничего подобного! Моя первая жена была в родстве с ним, а не я.

— А Букацкий?

— Да что вы! Букацкий — двоюродный брат жены моего шурина.

— А другой родни у вас нет?

— Гонтовские из Ялбжикова считают, что мы в родстве. Но знаете ведь, как оно бывает… Каждый говорит о себе то, что ему лестно… Так что оставим Гонтовского.

Машко нарочно разрисовывал сначала трудности, прежде чем подать какую-то надежду.

— У нас все охочи до наследства и, едва где что объявится, слетаются со всех сторон, как воробьи на пшеницу… Так что все зависит от того, кто раньше заявит свои права, чем их подкрепит и, наконец, кто будет их защищать. Не забывайте: опытный, предприимчивый адвокат и самую малость может обратить на пользу дела, а неопытный и пассивный при обилии доказательств ничего не добьется.

— Это я сам знаю. У меня всегда дел было — вот…

И он провел по горлу.

— Вдобавок легко стать игрушкой в чьих-нибудь руках, жулик может ободрать вас как липку, — прибавил Машко.

— Я надеюсь, вы не откажете нам в дружеской услуге в случае надобности.

— Можете не сомневаться, — изрек Машко с важностью, — к вам и панне Марыне я питаю истинно родственные чувства.

— Благодарю вас от имени сироты, — ответил Плавицкий.

Волнение помешало ему продолжить.

— Если хотите, чтобы я защищал ваши интересы в этcм деле, — Машко принял серьезный вид, — в деле, которое, как я вас предупредил, может кончиться ничем, дайте мне полномочия, и в этом деле, и в остальных… Вы догадываетесь, уважаемый пан Плавицкий, что я имею в виду. — И молодой человек взял Плавицкого за локоть. — Так сделайте одолжение, выслушайте меня внимательно.

Он понизил голос и, хотя в комнате никого не было, заговорил совсем доверительно. Доверительно, но вместе с тем с достоинством и сдержанностью, подобающей человеку, который знает себе цену.

Плавицкий то закрывал глаза, то прижимал Машко руку и под конец сказал:

— Прошу в гостиную, я пришлю туда Марыню. Что уж она скажет, не знаю, но все в божьей воле. Я всегда вас ценил, а сейчас ценю еще больше… И — вот вам мой ответ!

Он широко раскрыл объятия, а Машко склонился к нему, повторяя не без волнения, но со значительностью:

— Благодарю вас, благодарю!

В следующую минуту он уже был в гостиной.

Марыня вышла к нему с лицом очень бледным, но спокойным, Машко подвинул ей стул и сел сам.

— Я здесь с ведома и разрешения вашего отца, — заговорил он. — И в том, что я сейчас скажу, не будет для вас ничего неожиданного. Молчание мое говорило о том же — и вы догадывались, что оно значит. Но настало время словами выразить мои чувства, и я делаю это, обращаясь к вашему сердцу и вашему разуму. Я вас люблю и готов быть опорой в вашей жизни, а вам вверяю свою и от души прошу стать моей спутницей до конца дней.

Марыня помолчала, как бы подыскивая слова.

— Я должна сказать вам прямо и честно, хотя признание это нелегко, очень нелегко; но не хочу вводить в заблуждение такого человека, как вы: я не любила вас, не люблю и никогда за вас не пойду, даже если мне вообще не суждено будет выйти замуж.

Воцарилось долгое молчание. Красные пятна на лице Машко зардели еще ярче, глаза засветились холодным, стальным блеском.

— Ответ ваш столь же решителен, сколь неожидан и прискорбен для меня. Но, может быть, прежде чем давать такой решительный отказ, вы подумали бы несколько дней.

— Вы только что сами сказали, что я догадывалась о вашем чувстве, стало быть, у меня было время разобраться в себе, и ответ мой обдуман.

— Надеюсь, вы не станете отрицать, что ваше обращение со мной давало повод заговорить с вами об этом? — спросил Машко сухо и резко.

Он был убежден: Марыня станет оправдываться, говоря, что он неправильно истолковал ее поведение, что в нем не было ничего, подающего какую-либо надежду, словом, будет увиливать, как обычно кокетки, вынужденные искупать кокетство ложью. Но она, подняв на него глаза, сказала:

— Не отпираюсь, я не всегда держала себя с вами, как должно; я виновата и очень прошу меня простить.

Машко молчал. Женщина, которая изворачивается и хитрит, вызывает презрение; женщина, которая признается в своей вине, обезоруживает противника, если у того есть хоть капля благородства, прирожденного или привитого воспитанием. В таких случаях последний и единственный шанс тронуть женское сердце — великодушно простить. И Машко, хотя перед ним разверзлась пропасть, понял это и решил все поставить на карту.

От возмущения и уязвленного самолюбия он весь дрожал, но, овладев собой, взял шляпу и, подойдя к Марыне, поднес ее руку к губам.