Добравшись до Департамента, он даже не успел отпустить извозчика, как ему доложили: «В гостинице “Пале-Рояль” вас ожидают-с!» Путиловский, ворвавшись в номер, тут же подсел к столу, попросил себе чаю и с видимым удовольствием стал его хлебать, подражая староверскому завету того же Медянникова: «Я от чая не скучаю, чай мне в девках надоел!»

К концу чаепития за столом сложилась чуть ли не семейная атмосфера. Но все имеет свой предел. Когда была допита последняя чашка, во-дарилось молчание. Сейчас наступал момент истины, когда одно неверное движение, неверная интонация могла испортить все дело и свести насмарку удачно начавшееся утро.

Еще за столом Путиловский определил слабое место в этой компании — Григорьева. Юрковская по причине женского недомыслия и провинциальности не понимала всего ужаса государственной машины, того, как она может неумолимо ломать неугодных людей. Григорьев же знал это преотлично. Поэтому начинать разговор надо было с него.

Путиловский еле заметно кивнул Медянникову на Григорьева, и Евграфий Петрович понимающе прикрыл веки.

— Господин поручик, мне необходимо задать вам наедине несколько вопросов, — встал из-за стола Путиловский, показывая всем своим видом, что делу время, потеха кончилась.

Услышав официальное обращение, Григорьев воспрял духом: к нему обращались как к офицеру, и это позволяло надеяться на лучшее! Юрковская вяло посмотрела ему вслед. Завтрак опьянил ее, и навалилась дремота. Она попыталась приподняться, но Медянников сделал упреждающее движение.

«Будь что будет, — пронеслось в ее голове. — Мы же ничего еще не сделали…»

— Господин поручик, вы человек военный, так что будем говорить начистоту. Угощайтесь! — и Путиловский протянул Григорьеву открытый портсигар. — Да вы садитесь, в ногах правды нет.

Оба не торопясь закурили и с наслаждением заядлых курильщиков выпустили по первому густому клубу дыма. Все возвращалось на круги своя, будущее казалось уже не таким мрачным, да и следователь выглядел человеком приличным. Путиловский точно читал мысли Григорьева.

— Извините, я не представился, — сказал он. — Путиловский Павел Нестерович, следователь Департамента полиции. Выпускник Петербургского университета, юридический факультет.

Он специально сказал о себе подробнее, нежели того требовалось: искренность обычно вызывает такую же ответную искренность.

— Мы получили оперативную информацию, что вы хотите убить Победоносцева, — продолжил Путиловский. — Скажите, это правда?

Поскольку до этого Путиловский не солгал ни разу, Григорьеву было неудобно психологически начинать с вранья. И он сразу стал отвечать правдиво. Правдиво — это еще не вся правда, но все-таки уже что-то.

— Нет, — честно сказал Григорьев, и по его глазам Путиловский понял: не врет. — У меня не было намерения убивать кого бы то ни было. Хотя я человек военный и по роду своих занятий должен быть готов к убийству, но только по вышестоящему приказу и только врагов Отечества. Победоносцева, при всей моей неприязни к нему, к таковым отнести не могу.

Разговор шел на тихих, вполне приятельских тонах, и постороннему было ясно: два хороших товарища беседуют об очень важных основополагающих вещах.

— Тогда откуда дым? — Путиловский выпустил струю папиросного дыма и показал на него, переводя свой вопрос из плоскости философской в реальную.

Григорьев тяжело вздохнул:

— Все дело в Юлии… вы же видите, какой она необычный, прекрасный человек…

В это время необычный человек меланхолично кусал себе ногти, доводя их до крайней степени обкусанности, словно отсутствие оных могло изменить ситуацию к лучшему.

— Я влюбился в нее, когда у нас были летние маневры в Белоруссии. Отрабатывали взаимодействие кавалерии и пехоты при форсировании крупных водных преград в лесисто-болотистой местности. Тамошние болота — лучшее место для таких игр. Беловежская пуща, Полесье, Западная Двина… Вы бывали?

— К сожалению…

Путиловский устроился поудобнее: рассказ обещал быть длинным.

— После маневров — моя рота отличилась! — всех офицеров пригласили в поместье Жуковича, очень богатое поместье. Ну, конечно, вина, шампанского хоть залейся, а потом — мазурка до утра, молодость, поцелуи… Я сразу увидел Юлю, она меня… Боже, как пах душистый табак! — Григорьев закрыл глаза, переживая очарование тех дней. — Мы были точно безумные. Никогда и никого я так не любил и более не полюблю!

Он открыл глаза, увидел убожество гостиничного номера, сидящего напротив доброжелательного господина из тайной полиции и замолк на полуслове.

— Что же вы остановились? — Голос Путиловского стал чуть суше и официальнее.

— Я продолжу, если вы дадите мне слово, что с Юлией ничего плохого не случится!

— Я дам такое слово только в случае, если благодаря вашим показаниям удастся предотвратить убийство Победоносцева либо кого иного.

Григорьев застыл, как изваяние, но Путиловский понял, что сейчас он продолжит. И точно:

— Она странная… Мы сразу стали почти близки, но она все время жаждала доказательств. Причем не тривиальных: цветы, клятвы, подарки — это для нее мишура. Она сказала однажды, что станет моей, если я соглашусь пожертвовать своей и ее жизнью ради счастья на земле…

— Зачем же жертвовать жизнь, хотя бы ради счастья? Я понимаю, если вы военный человек и должны выполнить заведомо смертельный приказ ради спасения других! — взволновался Путиловский.

Он встал и подошел к окну. Внизу какой-то любопытный малый пялился на окна гостиницы.

— И я согласился. Я очень ее люблю. Я не могу без нее. Я умру без нее, — повторял Григорьев, и видно было, что действительно может помереть в любую секунду, ибо любовное истощение, в которое они себя ввергли, достигло крайней стадии.

Путиловскому стало любопытно:

— Вы обманули Юлию?

— Да! — радостно выдохнул Григорьев. — Я сказал, что согласился, но в душе понимал, что никогда и никого не смогу даже покалечить, не то что убить.

— Хорошо. Я вам верю. Исключительно благодаря чувствам вы согласились вести игру в убийство. До каких пор?

— Вот, — пожал плечами Григорьев. — До сегодняшних.

— Вы понимаете, что даже простой факт такого разговора ставит крест на вашей дальнейшей карьере?

— Понимаю. Но я не могу жить без Юлии.

— Хорошо! Отложим эту часть разговора. Кто ведет с вами переговоры?

— Гранин. Григорий Гранин. Он должен дать нам сигнал, мы с Юлей должны прийти на похороны и там застрелить Победоносцева.

— На чьи похороны?

— Клейгельса, Сипягина. Все равно чьи, лишь бы там был Победоносцев.

Путиловский заиграл желваками. Он и сам неоднократно влюблялся, любил, был любим, но впасть в любовь до такой степени?! Представить невозможно, чтобы человек вымаливал себе страсть, обещая смерть в конце объятий! Хотя… все может быть. Самсон и Далила, Юдифь и Олоферн, Ромео и Джульетта.

Гимназистом у Брема он читал, что некоторые виды паучих съедают паука прямо во время брачных процедур. Пока нижняя половина паука автоматически заканчивает свое дело, верхняя уже благополучно переваривается. «Всюду жизнь! — подумал Павел Нестерович. — Надо обсудить эту проблему с Франком».

— И вы бы пошли?

— Пошел. Но стрелять не стал бы.

— А Юлия?

Григорьев мягко улыбнулся:

— Ну что вы? Как можно… я бы ей просто не позволил. Не допустил.

— Каким способом? Силой?

— Нет. Я все обдумал. Опоздали бы, затерялись в толпе, испортил бы ей оружие — но нет! Это опасно, могли бы просто застрелить ее. Украл оружие, в конце концов! Есть масса способов испортить дело. А потом бы все списал на обстоятельства. И зажили честно-благородно.

— Благие намерения! — Путиловский взглянул на часы. — Ого! Однако. Теперь быстро отвечайте мне на вопросы! Кто с Граниным?

— Не знаю.

— Кто должен стоять на подстраховке?

— Не знаю.

— Вы же военный человек! Вы должны понимать, что все действия должны подстраховываться! У Гранина, кроме вас, есть стрелки?