— Кабы, — говорит, — не я, Невинномыские хотели воеводский двор разорить, а тебя, воеводу, упразднить… Да я их усмирил. А теперь, погляди, чего делают, — ведомости без числа выпускают, чтобы все твое воеводино тиранство видели. Прикажи мне их до конца расточить.
Да воевода на ту пору обмяк. Заплакал только:
— Ладно, — говорит. — Вижу я, что они не хотят мне, воеводе, удовольствия сделать… Пущай! Когда-нибудь я им это попомню…
И пуще запечалился. Никто уж его веселым и не видывал. То запрется на воеводском дворе, на вышке, то опять невесть куда уедет. А и на люди выйдет — радости мало. В прежние, бывало, времена пойдет Устаревший по улицам, людишкам любо-весело, в городе радостно. С одним поговорит, у другого спросит, к иным даже в дома захаживал, детей крестил. А тут идет, кругом фискалы шныряют, на встречных как волки глядят.
Бывало, и в школы захаживал. Людишки тогда не больно к школам-то прилежали: на что, говорят, баловство это. Так Устаревший сам их журил, уму-разуму наставлял: «Учение, скажет, бывало, свет, а неучение тьма! Ученый, говорит, и себе больше достанет, и мне, воеводе, недоимку внесет…» А ноне сами востоковцы вникли, училищей понастроили, стали детей туда гонять. А Устаревший, — чем ему бы радоваться, — опять из-под бровей волком глядит:
— Ишь, — говорит, — прорвало их, стараются. Все подлецам календари Суворина читать хочется…
А газетчик Негодяев забрал такую силу, что даже Иудушка Ухин стал его бояться. Что Ухин с товарищи недослушает, недоглядит, то Негодяев в своей газете уже и пропечатал, а то еще такого прибавит, подлая душа, чего и не бывало.
Встали раз утром Невинномыские, глядят, — а люди от них сторонятся.
Взяли они негодяевские ведомости, а там вот что пропечатано: «Оные, говорит, ведомые воры и бунтовщики, питая в сердцах своих крамольные ожидания, составили в городе Востоке общество „любителей солнечного восхода“. Под видом якобы невинной любви к красотам природы, прикрываясь даже стремлением к прославлению творца, сии злые воеводы нашего ненавистники, прокрадываясь под покровом ночи к урочищу, именуемому Васькин Умет, и оттуда, глядя на солнечный восход, предаются неистовому радованию… Чему же оные радуются, и то, надо быть, хорошо известно братьям Ухиным. Но от оных примечается несмотрение, отчего воеводский интерес приходит к умалению, а город с округой — к конечной гибели».
А как воевода и этот раз только заплакал («ладно, мол, я им и это попомню»), то Негодяев, придя в неистовую о воеводском интересе ревность, стал самого воеводу корить за слабость и при сем в восторге восклицал:
— Ну, ударь меня, ударь за это, ударь за мою службу!..
Воевода и его не ударил, и даже за усердие похвалил и приказал против Невинномыских принять меры. А именно повелел, дабы «таковые сборища впредь прекращать всемерно». Но как и после приказу многие крамольники, прокрадываясь мимо стражей, приходили на то место и, глядя на солнце, вздыхали, проливали слезы, а иные даже слагали в честь оного светила канты, то воевода приказал «на холме, откуда прежде всего показывались солнечные лучи, поставить полицейскую будку, а около будки околоточного надзирателя Держиморду, с таковым притом расчетом, дабы, когда солнце первыми лучами над землей взыграет, то на осветившемся небосклоне фигура Держиморды выступала бы с полною ясностию, олицетворяя собою бодрствующее непрестанно начало власти…».
Братья Невинномыские приказу воеводы подчинились и ходить на заре к мызе перестали, но молодые востоковцы, склонные к буемыслию, не бросили этого дела и даже стали от времени до времени чинить на Держиморду засады и лукать в него камнями и поленьями. С тех пор пошло в Востоке уже явное бунтовство и озорство, и оное уже до конца воеводствования Устаревшего не переводилось.
Стал тогда воевода писать указы явные и тайно-подметные. И прежде насчет законов в Востоковской округе не вовсе ладно было: обыватель исполняет, а Негодяев попирает. Так, по крайности, востоковцы хоть знали, что им исполнять надлежит, на что Негодяев наступить может. А тут уж вовсе с толку сбились: напишет воевода указ да Негодяеву с Ухиным объявит. Людишки, ничего не зная, поступают по прежним объявленным указам, а Негодяевы да Ухины чинят им воздаяния по указам тайно-подметным.
Мартобря числа этак 25-го объявлено с барабанным боем, дабы «обыватели с сего числа и впредь неукоснительно самовольный счет дней прекратили, друг у друга о днях бы не спрашивали и на вопросы ответствовать не осмеливались. На предмет же обычных благопотребных занятий и для содержания чреды полезных трудов — о происходящей по законам естества смене дня и нощи — имеют быть извещаемы с пожарной города Востока каланчи неупустительно».
А тайно-подметный указ по команде гласил тако:
«Секретно
Известно, что многие неблагонамеренные люди, устремляясь на погибель всей округе к упразднению воеводского чина, не останавливаются ни перед чем. Замечено в последнее время, что оные, по научению Не-винномыских с товарищи, — избрали для своей смуты самую чреду дневного и нощного течения, которую, стараясь ускорить, питают в сердцах надежду на якобы имеющее наступить рановременно весеннее время. Чему имеете вы, Негодяевы с Ухиными, наблюдать неупустительно. Дабы:
1) Отныне извещать о наступающей смене дня и ночи с пожарных каланчей поднятием флага (день) или же фонаря (ночь).
2) Наблюдать наистрожайше, дабы сие совершалось не чаще, чем по законам естества полагается, с таковым притом предварением, что о всяком преждевременном и излишнем извещении с виновных будет взыскано по всей строгости сих подметных законов.
3) Ежели который-либо из дежурных на каланче, по природной ли человекам свойственной немощи, или по иной причине, не усмотрит своевременно восходящего уже солнца, то за сие с таковых дежурных взыскиваемо быть не имеет.
4) С таковым, однако же, расчетом, дабы впредь до распоряжения, — не вовсе течение времени прекратить».
Пошло тогда в Востоке чистое светопреставление. Встанут людишки рано, на солнышко посмотреть, ан в той стороне, где ему восход бывает, — Держиморда стоит, солнце фалдочками от мундира закрывает. Хотят лавки открывать, — нет приказу, на каланче-то еще фонарь висит, да сальная свечка в фонаре чад пускает. Ложиться захотят, ан на каланче флаг болтается, а фонаря нет. Значит, надо лавки открывать. Собрались именитые востоковцы, пошли к Негодяеву жаловаться.
— Прикажи, — говорят, — брантмейстеру хоть порядок-то наблюдать…
— Он, — говорит, — и наблюдает по закону.
— Да ведь это какой же закон?
— Тайно-подметный…
— Мы, — говорят, — коли так, к самому воеводе пойдем.
— Ступайте, — говорит.
А сам вперед побежал: «Так и так, говорит, бунт!» Вышел воевода к именитым людям, они перед ним на колени. Давно не видали, обрадовались, слезят, землю целуют: «Милостивец ты наш, ясное солнышко…»
— Чего надо?
— Да только и надо: пущай поаккуратнее с каланчи чреду времени объявляют. Всем будем довольны…
Да кто-то еще сболтни:
— Календари тоже вот… Воевода и вспылил.
— Вижу, — говорит, — куда вы гнете… Календарей захотелось… Мечтатели!..
С тем и ушел.
Кинулись тогда востоковцы к попам на подворье: «Вы-то, мол, что смотрите, чай, вам к заутрене давно надо звонить. Праздник на дворе!» А поп только бородой мотает: «Приказу, говорит, не было».
— Какой тебе приказ? Чай, праздник-то божий…
А он:
— Всяка душа, — говорит, — да повинуется.
— Да чему, — людишки говорят, — повиноваться-то?
А поп опять:
— Несть бо воевода, аще не от бога…
Так и не добились толку. Много после того в раскол ушло… А тут Негодяев-младший в своей газете опять статью пустил: «Времена, говорит, настали непереносные». Людишки читают и говорят: правда! «Дние, яко же нощь». И опять люди говорят: и это правда. «Людие, говорит, метутся, яко же стадо без пастыря». И это опять в аккурат. «Един, говорит, у нас пастырь — воевода милостивец, а Невинномыские, как волки лютые, смутили стадо».
