Итак, я не ошибся: мои соотечественники ехали на том же пароходе. Действительно, с последним рейсом их доставил на борт «Урании» тот же катер, привезший из Ливерпуля последний транспорт пассажиров и их багажа…

Ирландский пролив мы прошли ночью, наутро остановились ненадолго у южного берега Ирландии, и в тот же день нашу «Уранию» уже качала волна открытого океана…

Большинство пассажиров парохода составляли англичане и ирландцы, и это налагало на весь наш пловучий мирок особый отпечаток какой-то чопорной замкнутости и холодности. Первые дни вдобавок дул опять «свежий ветер», вздымавший на океане целые горы, и мы шли среди качки, белых гребней пены, плеска волн и тучи брызг, проносившихся над высокими бортами гигантского парохода. В узких коридорах стояла томительная тишина, прерываемая лишь гулом океана за бортами и заглушёнными стонами в каютах…

Я целые дни проводил на палубе, стараясь глядеть вдаль или на высокое небо, вырабатывать «морской шаг» (отыскивая центр тяготения — по терминологии Софрона Ивановича) и не терять ощущения особенной поэзии этого бесконечного, вечно живого простора. Это помогало, и уже на третий день морская болезнь не имела надо мной никакой власти. Евгения Семеновна совсем не показывалась на палубе, очевидно опять поддавшись «маловерию», а Софрон Иванович пропадал во втором классе, иной раз пропуская сроки обеда и порой по рассеянности занимая чужие места. Чопорный лакей во фраке подходил тогда к нему и с иронической почтительностью уводил его к назначенному для него стулу. Публика, по-видимому, не обращала внимания на странного старого джентльмена, которого нередко можно было видеть за цепью, отделявшей фешенебельное общество от низшего класса. Нередко также он проводил целые часы за письменным столом в общей зале, раскидав по столу какие-то исписанные листы и чертежи…

Дня через три-четыре ветер несколько стих, пароход качался меньше и ровнее, а публика понемногу привыкала, и жизнь на пароходе входила в колею: за столами во время обеда и завтрака оставалось менее пустых мест, а на палубе, за ветром, на спокойных лонгшезах появились бледные дамы и джентльмены, плохо выносившие качку и до этого дня скрывавшие свои страдания за дверями кают… Английская молодежь затеяла даже игры в какие-то кольца, кое-где загорался легонький флирт, в небольшом зале раздавались звуки рояля и порой пение… По вечерам, после ужина, в smoking room'e[47] стояли непроглядные клубы дыма, и шла своеобразная, но очень азартная биржевая игра. Предметом ее являлся вероятный курс парохода. Каждый день около полудня капитан со своим секстантом производил определение широты и долготы, и перед обедом на стенке общего зала вывешивалась табличка с цифрами пройденного пути. Противный или попутный ветер, туман, встречное волнение — все это влияло на быстроту хода и все учитывалось по вечерам на своеобразной бирже. Проигравшие расплачивались, а затем толстый американец, низкий и круглый, как бочонок, не выпускавший изо рта огромной сигары, садился на председательское место и начинал выкрикивать новые цифры…

Однажды в этой тесной каюте, заполненной клубами сигарного дыма, где я наблюдал игру, появилась вдруг высокая фигура Софрона Ивановича. Очевидно, он зашел сюда случайно, остановился на пороге и с нескрываемым изумлением оглянулся кругом на возбужденные и красные лица игроков, в этот день переживших какой-то особенный курсовой кризис. Его высокая фигура с шапкой кудрявых белых волос, а главное, выражение его лица, сначала изумленного, а потом откровенно наблюдающего, как естествоиспытатель мог бы наблюдать неожиданно встреченное стадо редких животных, — все это было так неординарно и внушительно, что на мгновение толстый американец остановил приподнятую руку с молоточком, которым выстукивал свой аукцион, и как бы застыл в ожидании. Потом он вынул изо рта свою сигару, положил ее около себя на стол и сказал с легкой иронией, обращаясь прямо к Софрону Ивановичу:

— Please, sir…[48] Ваша ставка?

В компании молодых людей, по-видимому членов какого-то спортивного общества, принимавших большое участие в игре, послышался довольно неделикатный смех. Было заметно, что Софрон Иванович служил уже предметом разговоров этого общества. Он посмотрел на толстого джентльмена своим наивно светлым взглядом и, ничего не ответив, повернулся к выходу.

Когда заседание кончилось и все вероятные курсы были разобраны, председатель, опять вынув изо рта сигару и окинув собрание своими выпученными глазами, сказал:

— Я хотел бы знать: кто этот седой джентльмен?

— Венгерец, — сказал кто-то.

— Русский, — с уверенностью ответил другой.

— Профессия?

— Не знаю…

— Ставлю пять фунтов: ученый.

— Проиграете, сэр. Я уверен, что он техник. Он занят какими-то чертежами.

— Философ.

— Эсквайр…

— Последователь Леона Толстого…

Начались шутливые прения, в результате которых Софрон Иванович, в свою очередь, послужил предметом пари между председателем и одним из английских спортсменов… Когда пари было заключено, американец повернулся ко мне и сказал на ломаном французском языке:

— Простите, мосье. Вы, кажется, тоже русский и, без сомнения, можете разрешить наш спор.

Я разочаровал достопочтенного джентльмена: я сам ничего не знаю о профессии моего соотечественника.

— Но что вы думаете?

— Ничего определенного, сэр. Мне кажется, — он был в военной службе…

— А теперь?..

— Я думаю, что он изобретатель и едет на выставку.

— Но его фамилия вам известна?

— Она не разрешает вопроса…

— Не разрешает вопроса? — с оттенком удивления сказал американец. — Я готов был держать сто против десяти, что этот джентльмен очень известен в своем отечестве…

Когда я вышел из каюты, океан гудел и заплескивал волнами на верхнюю палубу, которая уже опустела. Только в одном месте, в укромном уголке, защищенном от брызг, виднелась группа людей, слабо освещенная электрическим рожком.

Я узнал их: это был мистер Генри Бус, сын и старший адъютант генерала Буса, вождя Армии Спасения. С ним была его молодая жена, капитан Армии; прелестный белокурый мальчик, еще, по-видимому, не имевший никакого чина, спал под грохот океана, положив голову на колени матери, и молодая девушка, бонна, записанная в пароходную книгу как рядовой той же знаменитой Армии, почтительно стояла в стороне. С ними сидел теперь Софрон Иванович, и они о чем-то тихо разговаривали, стараясь не разбудить мальчика…

Я давно уже с большим интересом следил за этими фигурами.

Мистер Бус, адъютант, был высокий, худощавый джентльмен, несколько напоминавший по общему виду благородные черты Дон Кихота. Впрочем, лицо у него было спокойное и серьезное, даже деловитое. Капитан Лилиан Бус, его супруга, была молодая дама, с чрезвычайно приятным лицом и бесконечно добрыми глазами. Они держались всегда в стороне, ни с кем не знакомились и целые дни просиживали вместе, глядя на океан и по временам обмениваясь тихими фразами. Они имели вид людей, с глубоким наслаждением предающихся короткому отдыху. В глазах миссис Бус виднелась какая-то добрая печаль, и только когда к ней подбегал кудрявый белокурый мальчик, — в этих глазах загоралась искра радости, освещавшая все лицо необыкновенно привлекательным светом… Молодая девушка, очевидно, «денщик капитана Армии», относилась к ней с оттенком какой-то ласковой подчиненности… И было так странно подумать, что этот джентльмен и эта молодая дама, в каждом движении которых было столько серьезного достоинства, — едут в Америку, чтобы начать в Новом Свете свою старую кампанию против диавола; что, быть может, еще недавно они шли против devil'а[49] в атаку под бой барабанов, визг рожков, исступленные бесноватые крики «спасенных» ханжей и юродивых разного возраста и пола…

Теперь меня удивила простота и свобода, с которой Софрон Иванович успел примкнуть к этой замкнутой компании. Мне показалось неловким нарушать их уединение в занятом ими укромном уголке, и только раз, пройдя мимо, я услышал, как Софрон Иванович говорит мистеру Бусу: