– О, господи, – стонет она. – Как это ужасно… Как ужасно…

Ласточкин очень мягко заговаривает с ней. Объясняет о необходимости дать показания… Кто мог желать зла ее мужу? За что его пытались убить?

– Я не знаю… – бормочет молодая женщина. – Я… Мне нехорошо… Все как-то свалилось… совершенно неожиданно…

В дело вмешивается свидетельница со второго этажа.

– Эммочка, давайте я сначала побеседую с полицией, а вы пока отдохните немного. Может, и удастся что вспомнить.

Но молодая женщина упрямо качает головой.

– Я должна ехать к нему… В больницу… Пустите меня.

Ласточкин вмешивается, говорит, что в этом нет необходимости и что присутствие жены ничего не изменит. Наконец Эмма сдается на наши уговоры. Она до того измучена кошмарными событиями этого утра, что готова согласиться на все, что угодно, лишь бы ее оставили в покое. И тут Ласточкин принимает решение, которое, признаться, малость меня озадачивает.

– Лиза, я поговорю с Анной Петровной и Марцевичем, а ты пока сними показания с Эммы Григорьевны. Хорошо? Потом я к тебе присоединюсь.

Мне не остается ничего другого, как выразить свое согласие, хотя, по правде говоря, я немного удивлена. Конечно, Анна Петровна – важный свидетель, она видела киллера, но мы, работающие в полиции, знаем, что на самом деле подобные показания мало что значат и, как правило, ничего не дают. Чаще всего это что-то вроде «я видел парня в коричневой куртке, а на вид ему лет тридцать, и волосы вроде светлые». Дело в том, что работники убойного фронта привыкли делать свое дело очень быстро, а за несколько секунд, хоть тресни, невозможно запомнить человека во всех подробностях. Так что из двоих женщин, которые представляли для нас интерес, жена Кликушина была куда важнее. Она могла дать нам намек, нить, мотив – ведь не может же быть такого, чтобы жена ничего не знала о делах своего мужа! Однако Ласточкин, опытный оперативник, себе взял менее перспективных свидетелей, а мне поручил допросить жену потерпевшего. Что ж, мне оставалось только доказать, что я достойна его доверия.

Оказалось, что семья Кликушиных жила на пятом этаже, куда мы с Эммой Григорьевной мгновенно вознеслись в бесшумном лифте. Старые дома лифтов, как известно, не предусматривали, и шахта для этого была лишь недавно пристроена снаружи фасада, придавая всему зданию какой-то нереальный, фантастический вид. Впечатляющей толщины железная дверь квартиры наводила на мысль, что за ней скрывался по меньшей мере филиал Алмазного фонда, и эти ожидания отчасти оправдались, как только мы переступили порог.

Попробую кратко описать мои впечатления. Все – строгое, выдержанное, невероятно красивое. Все – невероятно дорогое. Все говорит, кричит, во весь голос вопит о больших деньгах, которые обитают в этой квартире. Паркет – изумительный. Ковер – невероятной толщины и мягкости, льнущий к ногам. Мебель, похоже, была ровесницей французского короля Людовика XIV, хотя сразу же спешу оговориться, что в стилях мебели я не слишком разбираюсь.

Интересно, что должны были все эти утонченные кресла, диваны и шифоньерки думать про нынешних хозяев, после всех герцогов и графинь, которых им, возможно, довелось перевидать на своем веку? Ласточкин, когда я позже озадачила его этим вопросом, лишь насмешливо хмыкнул.

– Однако, Лиза, ты становишься завзятой писательницей! Уверяю тебя, ничего такого эти кресла и стулья не думали. В конце концов, все, что они могли видеть – это зады, а какая разница, принадлежит ли зад принцессе крови или жене олигарха? Абсолютно никакой!

Возможно, мой напарник был прав, и все же я готова была поклясться, что великолепное кресло слегка поежилось, когда я уселась в него, приготовившись к продолжительной беседе с Эммой Григорьевной. Сама хозяйка устроилась на диване напротив.

Поскольку я до сих пор не описала ее внешность, сообщаю, что передо мною сидела крашеная платиновая блондинка с длинными прямыми волосами и приятными чертами лица. Мужчина, вероятно, мог бы счесть ее красавицей, но я лишь нашла, что она довольно мила, не более того. Она терла пальцами виски и с мученическим видом косилась в угол.

– Мы не могли бы, – поспешно спросила она, когда я достала ручку, – поговорить как-нибудь потом? Просто я… у меня до сих пор в голове не укладывается все происшедшее.

На это я ответила дежурной и совершенно типичной в таких случаях фразой:

– Мне очень жаль, но нам придется поговорить именно сейчас. Таков порядок, и тут уж ничего не поделаешь.

– Ах так, – нерешительно протянула Эмма Григорьевна. И внезапно, без всякого перехода: – Простите, я могу позвонить Никите Болдыревскому? Дело в том, что… Это адвокат, друг мужа… Просто я никогда прежде не имела дела с полицией, и я… Я даже не знаю, с чего начать. – Она улыбнулась грустной улыбкой, которая тут же увяла, как герань, которую не поливали полгода.

По правде говоря, я заинтересовалась. И насторожилась. Жена жертвы демонстрировала явное желание уйти от разговора, который, очевидно, ее тяготил. Сначала она попыталась перенести беседу на потом, теперь жаждала укрыться за спиной адвоката. С чего бы это? Там, во дворе, когда она умоляла сделать хоть что-нибудь, чтобы спасти ее мужа, она выглядела предельно искренней. Теперь в ней появились новые черты – осторожность и боязливость, – которые мне, признаться, не очень-то нравились. Что же до адвоката, то его появление обрадовало бы меня не больше, чем, скажем, обрадовало бы скупого рыцаря присутствие ловкого вора по соседству с его кубышкой. Ясно как день, что если этот Болдыревский прибудет на Ландышевый бульвар, он не даст своей знакомой даже рта открыть, и мне придется уйти несолоно хлебавши. Формально я не могла запретить Кликушиной вызывать кого бы то ни было, стало быть, надо было действовать иначе. Я поступила так: придала лицу скучающее выражение и бросила выразительный взгляд на свои часы.

– Видите ли, у меня не так уж много времени, и в любом случае наш разговор – чистая формальность. Так что мы с вами побеседуем минут десять, а потом мне придется уйти, уж не обессудьте.

Но, судя по выражению ее лица, Эмма Кликушина вовсе не собиралась сердиться на меня за это. Наоборот, она заметно успокоилась, узнав, что беседа будет предельно краткой и поверхностной. И тут мой внутренний голос, этакое сыщицкое второе «я», вкрадчиво шепнул мне: почему? Ответ напрашивался сам собой. Она в курсе дел мужа, она знает, почему в него стреляли, но нам Эмма ни за что этого не скажет. Возможно, она не знает наверняка, но подозревает. Подозревает – и будет молчать. Теперь надо разговорить ее. Полегоньку, потихоньку, чтобы она и сама не заметила, в какой момент вопреки своему решению скажет мне правду. Кто я для нее? Всего лишь девушка из полиции, которая только что чуть ли не открытым текстом призналась, что ей нет никакого дела до того, кто и почему пытался убить Михаила Кликушина. Эмма решила, что опасность миновала, и немного расслабилась. Надо и дальше усыплять ее внимание, и, когда она расслабится окончательно, она проговорится. Потому что невозможно знать что-то и не выболтать это хоть раз в доверительной беседе.

… Отлично, значит, у нас будет доверительная беседа.

– Вы не скажете мне, как вас зовут?

– Кликушина Эмма Григорьевна.

– Год рождения?

– Одна тысяча девятьсот восемьдесят восьмой.

– Да ну? – радостно воскликнула я. – Надо же, мы с вами ровесники! – Положим, это неправда, то есть не совсем правда, словом, обыкновенная ложь, но какая разница, в конце концов? Мои паспортные данные она все равно никогда не увидит. – А когда ваш день рождения?

Эмма заколебалась.

– Двадцать девятого февраля, – наконец созналась она.

– Вот это да! – проговорила я восхищенно. – Потрясающе!

– Ну, ничего хорошего в этом нет, – возразила Эмма с намеком на улыбку. – По-настоящему удается отпраздновать день рождения только раз в четыре года, представляете? А в остальное время отмечать либо двадцать восьмого февраля, либо первого марта. Просто ужас какой-то!