Да, в этой ценности свободы, получаемой от само-удовлетворения, и коренится отличие нас, спец-людей, от парт-людей.

Однако я думаю, что у вождей (как у пчелиных маток) душа само-удовлетворяющаяся, замечательно, что вождь бывает один (Робеспьер, Ленин): он один, Сам, а другие все работники как бы бесполые, они сами быть не могут — это парт-люди, и супротивники им: спец-люди.

^{<На полях:> Процесс творчества есть, прежде всего, процесс само-удовлетворения, но никак не служения. Идея же служения является среди подданных творца, которые стерегут, чтобы кто-нибудь из товарищей не проскочил в самцы, — претензиям этих самцов они противопоставляют служение. Так и вырабатывается тип служащего.}

^{Художник (спец-человек), писатель и всякий спец-человек (даже спортсмен) — это всё вожди, и у всякого есть своя партия (царство). (Хороший критик в лучшем случае — диакон, в худшем — паразит.)}

Итак, талант это есть сохраненное детство.

Это узел жизни, когда он говорит ей:

— Я вас люблю!

Он в эту минуту переходит тонкую жердочку над пропастью, перейдет и будет, как все, будет человеком, у него будет счастье и ему раскроется мир под солнцем со всей возможностью радости на земле, на водах, звезды будут дышать, цветы кивать головками, пчелы петь — все, все будет у него, все, чем славится наша планета и на что с завистью смотрят иные существа из иных миров.

^{<На полях:> Люди или не хотят знать, что они счастливы, или хитрят и нарочно прибедняются. Это все так, для виду, а на самом деле — до чего хороша жизнь!}

Если же свалится, то глубоко ему лететь! он будет несчастлив, измерит жизнь в глубину. Да, конечно, это неизбежно для человека — измерить и глубину жизни, но ведь это можно сделать после, спускаясь постепенно в Аид, как царь Соломон после своей Песни Песней сошел туда и устало сказал: суета сует^{161}!

Мир праху твоему, царь Соломон, хорошо было тебе говорить о суете, испытав все возможное счастье, а если, ничего не изведав, провалиться из рая даже не на землю, где все-таки можно держаться исполнения заповеди: в поте лица обрабатывать землю и верой, что семя жены сотрет главу змия… А провалиться в мир, где земля уже вся занята первым Адамом, ходить по земле безземельным, отверженным, дважды проклятым и как Адам, и как убийца брата Каин^{162}…

В эту минуту он в полной зависимости от другого: да или нет?

Она отвечает:

— Что это значит, чего вы хотите?

— Я хочу, — отвечает он, — просить вашей руки, просить быть моей женой, я вас люблю, вот и все, мне так нельзя больше быть, чтобы не сказать, я сказал это совсем.

— Совсем?

— Да, совсем!

— Rue d'Assos![16] — крикнул кондуктор.

Моросит мелкий дождик. Они идут молча рядом до ворот. У калитки она еще раз спрашивает:

— Так совсем?

И обвивает его шею руками. И почему-то поцеловались, но без понимания, как-то авансом.

Завтра!

И расстались.

Весна

1) Юбилей охотника

2) Ток. Весна света ¼

3) Щучий бой ¼

4) Плещеево озеро ¼

5) Гусек

6) Крутоярский зверь

Лето

7) Ярик

8) Мои собаки ¼

9) Кроншнеп ⅛

Осень

Анчар

Орел

Волки ¼

Гуси ¼

Зима

Смертный пробег

Всего: 4¾, скажем, 5 листов.

19 Октября. С рассветом начала лететь пороша и вскоре перестала. Над белым снегом взошло еще яркое, еще не зимнее солнце, и стало все блестеть и голубеть на снегу, совершенно как ранней весной, а к полудню даже и капель с крыш была. И так весь день было, как постом, и только единственная не совсем облетевшая березка своими золотыми листиками выдавала позднюю осень. А когда наступил тихий вечер, ясный, с темными проталинами на южной стороне леса, то далеко и звучно слышался валовой пролет диких уток, гусей и, может быть, еще каких-нибудь поздно отлетающих птиц.

(Видели в лесу на снегу вальдшнепа.)

Я стою на горе перед озером, чувствую, улегаются волны моей жизни, и так просто, хорошо мне быть, знать, что я все пережил. Я ощупал свою старую рану, и мне было так даже очень приятно пощекотать на рубцах дикое мясо.

Да, я теперь стою на своих ногах, и вот, если бы можно было, как бы хорошо я написал ответ на то письмо. Я бы написал ей^{163}:

«Да, моя дорогая, вы правы: "Годы про́пасть!", и Ваши седеющие волосы не для глаза, но у меня есть внутренний слух и глаз через пропасти, мне это дано, и вот это я считаю тем Вашим "лучшим", которое у Вас я не отнимал, а сами Вы мне его отдали в обмен на мое лучшее и написали мне тогда: "Вы взяли мое лучшее, да, да, это было во мне лучшее". Дорогая моя "полудевочка" (Варя, в кофточке из шотландки) воскресла в бюро английского банка, и Вы, почтенная женщина с седеющими волосами, согласитесь, что тот съеденный нами в Париже пополам апельсин невозможно Вам уже больше сравнить ни с чем в вашей жизни: это было лучшее Ваше, и не знаю, почему Вы несчастливы, что это Ваше лучшее живет в удивительно верной моей душе в полной сохранности. Я написал на книге Ваши собственные слова в надежде, что это воспоминание доставит Вам удовольствие; и Вы сохраните их как награду за мое лучшее, которое отдавал я Вам без счета. Знаете, подчас я думаю, что мое лучшее состояло в полном незнании мастерства любви… Верно, Вас еще мучит какая-то "злоба дня" и не дает Вам совершенно свободно, с улыбкой оглянуться назад и поблагодарить меня, как я Вас благодарю всю жизнь свою за поцелуи, и розы, и письма, и такую доверчивость души, и преданность, что… помните, как улыбались нам белые статуи в Люксембургском парке, когда мы делили с Вами на лавочке тот апельсин? Может быть, Вы забыли этот апельсин, но всего забыть невозможно, помните, мы поделили с Вами великолепные розы в холодный вечер и очень удивлялись, что роскошные цветы не пахли, а когда потом принесли их домой в тепло, неужели не помните, как они душили нас своим ароматом? Когда (мы расстались) я был молод, я страшно мучился ревностью к тому другому, который придет к Вам после меня и сотрет наше общее лучшее. Но теперь я хорошо понимаю, что это все неповторяемо и нестираемо и Вы любили меня не меньше, чем я Вас любил. Взрыв нашей молодой любви (в первый раз!) был так силен, и так далеко нас разбросало в разные стороны, что так и не удалось больше встретиться, как ни хотелось! Я теряюсь в догадках о Вашей натуре вне чувства, пережитого вместе, и допускаю все, даже что Вы стали, как пишете о себе, просто работницей, которая даже не в силах настроить себя для воспоминания: пережилось, перегорело и кончилось. Вот на этот-то случай я и берегу в себе то лучшее Ваше, чтобы при случае воскресить его, и об этом я думал, когда писал на обложке своей книжки. Надо помнить, что от прошлого нельзя отмахнуться и самое лучшее принять его…

Помню мои кошмары Петербургских белых ночей с электрическими лампочками только в трамвае. Я стою на площадке. Летний сад. Мне, конечно, вспоминается, как мы в первый раз объяснились тоже на площадке омнибуса. И вдруг я вижу в саду девушку, только не Вы. "А почему же это не она?" — Всматриваюсь. Она! Выскакиваю из трамвая и вижу, как молодой человек с [цветами] подходит, и берет Вас под руку, и уводит в глубину аллеи».