— Синьора, меня сюда привели не политические вопросы, а естественное родственное чувство и чувство верности и долга.

— Что же вы имеете нам сказать? — нетерпеливо воскликнула красавица. — Подумайте, что вы отнимаете время у человека, занятого множеством самых важных дел.

— Я это знаю, ваша светлость, и постараюсь высказаться как можно короче. Я пришла просить этого знатного иностранца о помиловании моего деда. Мне сказали, что король ни в чем не откажет ему, и ему стоит только попросить.

Если кто до сих пор отдавал предпочтение более зрелой красоте прекрасной дамы перед девственной прелестью молодой девушки, то, видя их теперь рядом, он, наверное, отказался бы от своего мнения. В то время как прелестное личико Джиты дышало надеждой и светилось почти молитвенным настроением, темная туча заволокла чело англичанки, сгладив с него все следы мягкости и женственности. Не будь свидетелей, Джиту, по всей вероятности, грубо выпроводили бы; но дама была слишком большая дипломатка, и она сумела сдержать себя ради известной цели.

— Адмирал не неаполитанец, он англичанин и не имеет права изменить судебный приговор вашего короля. Ему неловко вмешиваться в постановления вашего государства.

— Никогда не может быть неловко вмешаться для спасения жизни своего ближнего. Даже более, это достойный поступок перед Богом.

— Что вы можете об этом знать? Сознание, что в ваших жилах течет кровь Караччиоли, заставляет вас забыть свой пол и свое положение и порождает в вас какие-то романтические понятия о долге.

— Вы ошибаетесь, синьора. Уже восемнадцать лет я знаю, что несчастный адмирал Караччиоли мой дед; на так как он ни разу не выразил желания видеть меня, то и я никогда не испытала желания представиться ему, чтоб не показаться навязчивой. До сегодняшнего дня я никогда не думала о семействе Караччиоли иначе, как глубоко сожалея о проступке моей бабушки; теперь к этому сожалению присоединяется еще тяжелое сознание жестокой судьбы соучастника ее вины, и является чувство жалости к нему.

— Ты смело говоришь о твоих благородных и славных родственниках, девушка!

Дама произнесла эти слова еще суровее, с нахмуренными бровями. Быть может, в ее личной жизни были события, делавшие для нее невыносимым провозглашение святости правил чистой и строгой нравственности.

— Не я говорю, ваша светлость, это Бог так говорит. Именно ради греха моего деда адмирал не должен допустить, чтобы он умер так внезапно. Смерть ужасна для иных, кто не верит в искупление Сына Божья; а тем более она ужасна без подготовки. Правда, дон Франческо уже не молод; но вы, может быть, заметили, синьора, что под старость совесть у человека особенно черствеет, ему точно никогда не предстоит умереть. Я говорю о тех, кто всю жизнь прожил в свое удовольствие.

— Вы слишком молоды, синьорина, чтобы проповедовать новые взгляды; к тому же вы забываете, что адмиралу время дорого. Можете теперь удалиться, я передам ему все, что вы мне сказали.

— У меня еще другая просьба, ваша светлость, — повидать дона Франческо, чтобы получить его благословение.

— Его нет на нашем судне, он на фрегате «Минерва», и вас, конечно, допустят к нему. Постойте, несколько слов помогут вам добиться желаемого. Вот, возьмите. Прощайте, синьорина.

— Могу я сколько-нибудь надеяться, ваша светлость? Подумайте только, как заманчива должна быть жизнь, кто в ней пользовался так долго достатком и занимал почетное место! Самый слабый луч надежды, принесенный его внучкой, сделал бы ее в глазах деда вестницей Неба.

— Я не могу сказать вам ничего определенного — дело в руках неаполитанского суда, и мы, англичане, в него не вмешиваемся. Уходите теперь оба, адмиралу надо заняться другими неотложными делами.

Джита печально и медленно удалилась со своим дядей. В дверях каюты они встретились с лейтенантом, под караулом которого находился несчастный приговоренный и который шел теперь к адмиралу с последней просьбой дона Франческо позволить ему умереть смертью солдата, а не казнью разбойника. Мы не будем здесь приводить последовавший за тем разговор, что увело бы нас далеко; скажем только, что в этой просьбе ему было отказано.

Весьма возможно, что Нельсон так и не узнал в точности того, что говорила Джита; по крайней мере ее просьба была оставлена без всяких последствий. Вообще в этом деле поступили почти с неприличной поспешностью и не пожелали даже смягчить род казни князя Караччиоли. Куф остался обедать у адмирала, а Карло Джунтотарди и его племянница отправились на лодке к неаполитанскому фрегату, на котором в это время находился пленником несчастный Караччиоли.

Их свободно пропустили на фрегат, где Джунтотарди сообщил вахтенному офицеру о цели их прихода, и тот послал спросить арестанта, желает ли он принять посетителей; при этом сказано было имя одного только дяди.

Князю Франческо Караччиоли было под семьдесят лет; он принадлежал к одной из известнейших фамилий в Италии и всю жизнь занимал высокие и важные должности. Нам нет надобности касаться того преступления, в котором его обвиняли, мотивов, могущих служить ему оправданием, неправильностей в преследовании его, позорной поспешности, с которой его судили, обвинили и казнили, — все это уже всем известно из истории. В то утро его арестовали, и военный совет из его сограждан почти немедленно вынес ему смертный приговор; теперь он находился в ожидании исполнения этого приговора уже на том судне, на котором должна была совершиться казнь.

Офицер, явившийся к нему от имени Джунтотарди, застал этого несчастного с его духовником, только что исповедавшим его. Караччиоли равнодушно выслушал просьбу и, предполагая, что это или какой-нибудь старый слуга их дома, или поставщик, которому не уплачено что-нибудь по счету, согласился его принять и даже задержал духовника, собиравшегося уже уходить.

— Я рад буду расплатиться, если за мной есть еще какие-либо долги! — сказал Караччиоли.

При этих словах дверь отворилась, и вошла Джита со своим дядей. Наступила минута общего молчания: арестант старался припомнить тех, кого он видел перед собой, а Джита была слишком огорчена и испугана. Наконец она подошла к приговоренному и заговорила, опускаясь перед ним на колени:

— Дедушка, благословите дочь вашего единственного сына.

— Дедушка?! Мой сын?! Его дочь! — повторил дон Франческо. — Да, у меня был сын, я признаю это со стыдом и раскаянием; но он давно умер, и я никогда не слышал, чтобы после него осталась дочь.

— Эта дочь перед вами, синьор, — сказал Джунтотарди, — а ее мать была моя сестра. Вы считали нас ниже себя, и мы не хотели вас беспокоить.

— Как же вы теперь надеетесь получить признания ваших прав со стороны приговоренного к смерти преступника, друг мой?

— Нет, нет, — послышался нежный голос у его ног, — дочь вашего сына желала только благословения от отца ее отца, за которое она отблагодарит горячими молитвами о спасении вашей души.

— Я этого не достоин, отец, — обратился неаполитанский адмирал к своему духовнику. — Взгляните на это нежное растение, до сих пор пренебрежительно оставленное в тени, которое словно поднимает теперь свою головку, чтобы оделить меня своим благоуханием в преддверии моего смертного часа. Нет, я этого не заслужил.

— Сын мой, если бы небо оказывало милосердие только по заслугам, люди должны были бы утратить всякую надежду. Но скажите, разве у вас действительно был сын?

— Это был мой грех, отец, в котором я искренне каялся впоследствии. Да, у меня был сын, которому я дал право носить мое имя и о котором заботился как отец — хотя он и не жил у меня во дворце до его опрометчивой женитьбы; но и тут я имел в виду простить его и обеспечить со временем, но его преждевременная смерть предупредила меня. Однако я ничего не знал о том, что у него была дочь. Но посмотрите, отец, разве не выражают эти черты чистейшей искренности?